Читать интересную книгу Горицвет - Яна Долевская

Йоханс молча и бережно переложил тело Аболешева себе за спину и снова двинулся со своей ношей между деревьями. Лунное ровное свечение сопутствовало им до самого конца пути. Они оба уже чувствовали близость заветного места по хлынувшему навстречу току родственной, живительной энергии, как из густой темноты окрестного ельника блеснули два зеленовато-желтых огня. Вот и Стэй. «Значит, благородный Эрингор все время, пока мы взбирались по косогору, вызывал его. Значит, он не передумал, и скоро все кончится на самом деле».

Удлиненная волчья тень пересекла освещенную луной поляну и быстро исчезла. В широкий просвет над обрывом лилась ночная беспредельность, объятая холодным пламенем. Ровные красноватые блики пробегали по перекошенным черным выступам древних развалин, обозначали красным черную неподвижность огромных елей и тонкий рисунок мелких кустов между ними. Плавно стекая по гладкой макушке базальтового валуна и теряясь в его мшистом подножье красные лучи обжигающе ярко сходились в редких точках, разбросанных по всему периметру развалин — в почерневших цветках дикого шиповника.

Йоханс положил Аболешева на землю у камня и отступил. Здесь был скрытый портал, здесь угасающие потоки эйя-энергии были все еще достаточно мощны, чтобы восполнить потери почти обезжизненного Командора. Йоханс низко присел перед каменным валуном и, недолго поводив рукой, извлек из мягкой земли восхитительно сверкнувший клинок меч-молнии. Прикоснувшись губами к его слепящему лезвию, он снова припал на одно колено и протянул меч Аболешеву.

— Да дарует вам свет небесная роза, мой лорд.

Аболешев чуть приподнялся, протягивая руку.

— Да будет так, благородный гард, — сказал он, и взяв меч, коснулся его губами.

Потом снова повалился на мох. Теперь он лежал, чувствуя как через холодный эфес в него втекают новые силы, как оживает, возрождаясь с каждой каплей живородного вещества его ослабевшая, но не сломленная эйя-сущность. Йоханс не отрываясь смотрел на него.

Перед ним на черной, со вспыхивающими красноватыми промоинами земле снова лежал Командор Высокого Ордена Тавриеров, Наместник Небесной Розы в Открытой стране, благородный Рэй Эрингор. Его лицо было светло, а открытые глаза изумрудно-сини. Он снова был тавром, могущественным и совершенным. И темная печать человеческого, казалось, больше не проступала ни в охлажденном выражении его прежних глаз, ни в благородной утонченности его истинных черт. Пусть таврский фенотип не отличался от человеческого, но Йоханс — Верзевел Вуд, бессменный гард Наместника — не мог не почувствовать ту тончайшую грань, что обозначала переход от человеческого сознания к собственной, таврской эйя-данности благородного Рэя.

— Еще не поздно, милорд, — вслух на своем языке сказал Верзевел. Им нечего было опасаться, и Верезевелу захотелось услышать звук таврской речи. — Мы можем вернуться вместе. Я никогда не прощу себя, если вы останетесь здесь.

— Прости меня, Вер, — так же вслух сказал Эрингор. Возможно, ему также захотелось в эту минуту в последний раз услышать звучание языка своей далекой прародины. — Я не могу пойти с тобой. Ты знаешь. Я должен остаться.

— Но вы не хотите этого.

— Не имеет значения, чего я хочу, Вер. Важно, что я не могу по-другому. Так что… Давай простимся и… — Он улыбнулся по-доброму. — Ты там не очень-то жалей обо мне. Не стоит.

Йоханс почувствовал, как у него что-то больно заныло в груди. Он опустился на одно колено перед Командором и, взяв его руку в свои ладони, долго, не выпуская, держал ее.

В лунном свете по краю поляны вдали от развалин снова прошла узкая черная тень. Йоханс догадался, что с усилением встречного излучения синт Эрингора становиться все более нетерпелив, и что дольше откладывать момент транслокации опасно — нельзя упускать синта, пока волны эйя-энергии его хозяина не начали затухать.

— Прощай, Вер, — сказал Эрингор, немного приподнявшись и вручая гарду меч-молнию.

Этот жест означал окончательный разрыв, окончательный отказ от спасения. Свечение клинка снова поблекло. Эрингор забрал в себя столько эйя-энергии сколько успел, и теперь предлагал Верзевелу принять этот источник благого огня. Отдавая меч, он как будто бы обрывал последнюю нить, связавшую его с Таврионом. Верзевел безмолвно повиновался. Меч наместника — все, что останется у него на память. В груди снова сделалось больно. Он бросил последний взгляд на бесстрашно расширенные глаза Эрингора, на всю его неподвижную фигуру, освещенную лунным светом и, придерживая заветный клинок, неуверенно шагнул за деревья.

— Да дарует вам свет небесная роза, — крикнул он на ходу.

Рэй Эрингор не ответил.

Разнозарядные токи эйя-энегрий над поляной пронзили ночь мощнейшим световым ударом. Ослепляющий блеск на долю секунды поглотил и окрестный мрак, и красноватый лунный холод. Верезевел, забравшись подальше в лесную чащу, с закрытыми глазами почувствовал разрыв микрочастиц света. Он крепче сжал эфес тавриерского меча, переступив несколько раз на одном месте. Было как-то странно впервые отдать себе отчет в том, что Эрингора не стало вместе с этой внезапной слепотой, что отныне все, чем он был на самом деле, навсегда ушло в тело зверя, покрытого светло-серой шерстью. И даже его собственное, Верзевела, долгожданное возвращение домой, которое он предвкушал с таким непередаваемо сладким томлением, и которое случиться спустя всего несколько минут, даже сознание до конца исполненного долга, даже предчувствие грядущей блаженной синевы, не могло избавить его от саднящей, неутихающей боли. Боли какой-то странной и совсем не по-таврски живой.

XXV

Что случилось с этим миром? Что-то странное и гнетущее. Что-то перестало в нем быть прежним, перестало необратимо, исподволь, сломав его изнутри. И это нечто, еще не проявившись в полную силу, еще не объявив о себе во весь голос, уже внушало ощущение не с чем не сравнимой, не проходящей тоски. Тоска скрывала предчувствие не то настоящего взрыва, сметающего все и вся, не то медленного подспудного истощения — незаметного исчезновения без всякого следа, без остатка, без какого-либо напоминания о бывшем здесь, на этой земле.

Изменился дневной свет — свет мира. Эту перемену должно было чувствовать все живое. Днем солнце больше не появлялось на небе. Плотная сизая мгла заволокла его, поглотив прежнее ровное и чистое свечение. Не стало синего неба. Над землей нависли какие-то нескончаемые сумерки, дымная неразличимость дня и вечера, блеклое безразличие времени и пространства. Изменился воздух. Он стал ощутим, как навязанная тяжесть. В нем задыхались. Казалось, этот воздух поглащал все привычные запахи жизни, притупляя вкус и оставляя только наполнявший его запах предвечной неустранимой гари. И наконец, тоска или то самое предчувствие, животное нежелание испытать обрушение в уготованную тебе смертельную боль, проникало окрест с тусклым рассеянием солнца, с мертвенной неподвижностью красок, с саднящей приглушенностью звуков.