А в 1934 году к существовавшим ранее семи секциям – исторической, филологической, этнографической, литературной (литературоведческой, литературы и критики), социально-экономической, педагогической и библиологической (книговедческой) – добавилась и восьмая: Биробиджана (биробиджановедения)[212]. В мае того же года директор ИЕПК Иосиф Либерберг стал членом-корреспондентом ВУАН[213]. В те же дни он председательствовал на весьма представительной конференции, посвященной функционированию и дальнейшим путям развития идиша, которая прошла в Киеве при участии представителей партии и правительства Украины[214]. Как знак признания заслуг Либерберга и руководимого им учреждения следует расценивать и появившуюся летом специальную подборку материалов о достижениях ИЕПК в главной киевской газете «Пролетарська правда», органе обкома КП(б)У, облисполкома и облпрофсовета. Всю третью полосу одного из номеров и даже часть четвертой занимали заметки ведущих сотрудников института в сопровождении их портретов. Присутствовала там и большая «подвальная» статья самого директора под заголовком «В борьбе за большевистскую науку»[215]. А осенью Либерберг – в преддверии торжественных проводов в Биробиджан, где ему предстояло возглавить исполком новообразованной Еврейской автономной области, – получил от украинской академии денежную премию и благодарность за искоренение в ее стенах «националистических элементов» (читай: активное участие в чистках)[216].
Рис. 2.1. Материалы об Институте еврейской пролетарской культуры в газете «Пролетарська правда» (Киев, 1934. 9 июня)
Рис. 2.2. Ушер Маргулис, Авром Абчук, Иегуда Квитный, Залман Скудицкий, Менахем Кадышевич (слева направо)
Фото из газеты «Пролетарська правда» (Киев, 1934. 9 июня)
Однако 3 ноября 1934 года вышло постановление ЦК КП(б)У «О контрреволюционной работе остатков националистов и троцкистов и пособничестве им со стороны гнилых и либеральствующих элементов», в котором среди прочего указывались и места, где эти «остатки» занимаются своей вредительской работой: «особенно в отдельных научных и учебных учреждениях»[217]. Постановление было воспринято как сигнал для чисток в самом ИЕПК[218]. Стало ясно, что повеяли совсем другие ветры. Это
подтвердила и комиссия, работавшая в институте год спустя и обнаружившая именно то, что соответствовало спущенным сверху установкам. В докладной записке, составленной заведующим отделом науки ЦК КП(б)У Григорием Кровицким по результатам проведенной комиссией проверки, отмечалось:
Институт еврейской пролетарской культуры с первого дня своего существования установил связь с контрреволюционными организациями и элементами, находящимися в Польше. <…> В институт проникли террористические элементы. <…> Институт является центром сосредоточения многочисленных представителей бывших буржуазных еврейских партий. <…> В работах института пропагандируются националистические бундовские идеи и явно игнорируется и извращается ленинская национальная политика. За все время существования института не издана ни одна книга, вскрывающая контрреволюционную националистическую сущность Бунда и сионизма[219].
Закрытие ИЕПК, естественно, привело к увольнению (с 1 июня 1936 года) всего коллектива, который, судя по сохранившимся бухгалтерским ведомостям, насчитывал годом ранее 76–78 человек[220]. Типичная формулировка об их судьбе в постсоветских научных публикациях, посвященных истории института, звучит так: «Почти все они были арестованы»[221].
Как будет показано ниже, это существенно упрощает и искажает реальную картину. Скорее, такая формулировка отражает произошедшее в уже упомянутом Институте польской пролетарской культуры, где действительно, как заявил в 1933 году на ноябрьском объединенном пленуме ЦК и ЦКК (Центральной контрольной комиссии) КП(б)У нарком просвещения УССР Владимир Затонский, «остался неарестованным только один коммунист», причем все сотрудники «от директора до посудомойки» оказались «членами контрреволюционной организации»[222]. Ситуация с ИЕПК была куда более сложной.
Исходная точка репрессий: дело Бориса Лехтмана
Репрессии в отношении сотрудников ИЕПК были предрешены еще до того, как весной 1936 года секретарь ЦК КП(б)У Павел Постышев, ознакомившись с докладной запиской Григория Кровицкого «О состоянии Института еврейской пролетарской культуры», поручил передать ее, видимо в качестве «руководства к действию», лично главе НКВД Украины Всеволоду Балицкому[223].
«Действия» начались на несколько месяцев раньше – с ареста 1 ноября 1935 года молодого ученого, руководителя Кабинета советского строительства и права АН УССР и заместителя редактора ведомственной газеты «Радянська академія» Хаим-Бориса (Бориса Иосифовича) Лехтмана (1902–1936), который менее полугода проработал также научным сотрудником социально-экономической секции ИЕПК. Его обвинили в принадлежности к контрреволюционной троцкистской террористической организации, готовившей теракты против руководителей партии и правительства республики[224].
На первом допросе Лехтман соглашался лишь с тем, что «принимал участие в контрреволюционной группе философов… организованной и возглавляемой Нырчуком Михаилом Антоновичем», в которую вошел в 1931-м, когда «еще не знал о ее контрреволюционной сущности». Деятельность группы, по его словам, «сводилась к срыву борьбы на теоретическом фронте, которую проводила партия против меньшевиствующего идеализма, троцкизма и национализма»[225]. Но оперуполномоченному секретно-политического отдела Управления госбезопасности (УГБ) НКВД УССР старшему лейтенанту Грозному довольно быстро удалось убедить подследственного «говорить правду»[226]. Уже 22 ноября Лехтман сделал заявление, что показания, данные им на предыдущих допросах, «в части непринадлежности к контрреволюционной организации неверны». Далее в протоколе его допроса читаем:
Я признаю себя виновным в том, что принадлежал к контрреволюционной террористической боевой организации, организовавшейся из обломков недобитых остатков троцкистов, украинских националистов и меньшевиков[227].
На последующих допросах Лехтман вынужден был признать и продиктованные следователем детали своей террористической деятельности и, в частности, что ему было поручено вести наблюдение за машиной Косиора – с тем чтобы выяснить время выезда партийного деятеля из дому. Делал это «боевик-террорист» якобы по дороге в институт, а также во время работы – из комнаты научных сотрудников, окна которой выходили на улицу Карла Либкнехта рядом с особняком, где жил первый секретарь ЦК КП(б)У[228]. «Детали» эти присутствуют и в обвинительном заключении, основываясь на котором Военная коллегия Верховного Суда СССР 21 октября 1936 года приговорила Лехтмана, как и других подсудимых, к высшей мере наказания[229].
Трагическая судьба Лехтмана заслуживает столь подробного изложения потому, что, как свидетельствуют выявленные документы, именно его признания стали предпосылкой появления на свет четырехтомного группового дела, касавшегося деятельности ИЕПК. Уже сам характер показаний Лехтмана и имеющиеся в них совпадения с материалами дела, хронологические и иные, дают основания полагать: узнику подсказывали, что и о ком рассказать.
Например, 27 декабря 1935 года у Лехтмана, уже поведавшего всё о собственной «террористической деятельности» и, очевидно, окончательно сломленного, неожиданно спрашивают «о составе и работе института еврейской культуры», после чего тот подробно (даже слишком подробно для человека, проработавшего в ИЕПК лишь пять с половиной месяцев) и в нужном ключе рассказывает, что «в работе института отсутствует партийное влияние», а «абсолютное большинство партийного состава института