успел далеко уйти. К сожалению, сразу выяснилось, что военный носил чин майора и был из хорошей благонадежной алавитской семьи. Понятное дело, алавит не мог быть подонком. С него сняли наручники и надели их же, еще тепленькими на Ширин. Так она попала в тюрьму.
Мне кажется, вляпаться в такую нелепую историю могла только Ширин. А сегодня выяснилось, что она ко всему прочему еще и замужем. Замужем не за героем-революционером, а за простым смертным.
Поэтому сегодня ее осуждала вся камера.
— Как ты могла изменить своему мужу? — упрекала ее Кристина, которая полностью разочаровалась в нашей подруге.
— Я… я… — пищала Ширин. — Я его полюбила…
— Но ты уже замужем за другим! Как ты посмела???
Подобный диалог длился минут пятнадцать. Не знаю почему, но мне это показалось очень смешным. Не сама ситуация, а просто нравоучения выглядели настолько нелепыми и глупыми, что мы с Зиляль по очереди понимающе закатывали глаза и вздыхали.
Потом ушла Иман. С ней все долго прощались и плакали. А мне было очень завидно. Завидно, что это не я получила свободу, а кто-то другой.
Мунира провела у нас несколько дней, но оказалась очень приятным человеком, поэтому все сочувствовали ее трагедии. Все думали, что раз ею заинтересовались политические, то ей недолго осталось жить.
Через три часа после освобождения Иман отпустили Наджву. Она ни с кем не прощалась. И даже ни на кого не взглянула, лишь бросила в нас пустую бутылку, из которой два дня пила воду. Жалостливость на ее лице вмиг сменилась высокомерием и презрением. Впечатления от нее остались самые неприятные. Видимо, Иман позвонила ее родным сразу же, как вернулась домой. Вот что значит — иметь родственников в Амин Аскари37. Три часа, и ты на свободе. В нашей камере стало легче жить аж на двести килограммов.
***
Несколько женщин в нашей камере спали сидя. Все остальные должны были вжиматься друг в друга и сгибать ноги, чтобы уместиться. Прежде чем лечь в ряд, нужно было сначала выдохнуть, а поворачиваться только по команде. Поэтому ночью, когда все спали, а за дверью никого не мучили, я в основном сидела и писала. А когда нечего было записывать, то закрывала глаза и попадала в Бангладеш. Если пытки все не заканчивались, то я закусывала губу и молилась. Когда предложения начинали растекаться у меня в голове и терялся всякий их смысл, то переходила на короткую Иисусову молитву. Я успевала произнести заветную фразу между следующими друг за другом ударами хлыста и выдохнуть. Вопли и рыдания мужчин за дверью камеры переплетались с моими просьбами помиловать нас. Удар за ударом обезумевший от боли человек просил о милости своего палача, я же умоляла о том же Бога. Нас никто не слышал.
Так продолжалось, пока я не проваливалась в небытие под нескончаемые стоны и надругательства над человечностью.
Сегодня в первый раз я услышала, как человек просил о смерти. Женщины сказали, что здесь часто такое бывает, но для нас с Кристиной это было потрясением. Это был мужчина средних лет. Щуплый, невысокий, не старше сорока. Его истязали сначала в комнате для пыток, а потом вывели в холл. Я никогда не слышала, чтобы человек так искренне просил убить его. Наши надзиратели — специалисты по тому, как быстро и ловко сломить человека. Заключенный уже был готов сказать все, что требовалось, но следователи все равно продолжали его бить…
Мой вес быстро падал. Вся камера ожидала, когда же я начну терять сознание от слабости, но ничего такого не было. Только когда я вставала, темнело в глазах.
В первую неделю голодать было просто: от стресса я никак не могла заставить себя есть. Но потом вернулся голод. Бывало очень тяжело, особенно когда вся камера шелестела пакетами и дружно чавкала. А некоторые и хлеб с ними разделить предлагали!
По ночам мне снилась еда. Не из дома или из ресторана, а та, которую ели здесь — вареная картошка (правда, я видела ее с зеленым луком), хумус, хлеб. Я потеряла обоняние, но во сне запах лябне продолжал меня терзать. Я то и дело просыпалась из-за вытекающей изо рта слюны.
Но я знала: стоит мне съесть одну оливку, как охране тут же донесут, что я поела, и мы застрянем навсегда.
У меня появилась чесотка.38 Весь торс покрылся жутко зудящей сыпью. По коже пошли волдыри, где скапливалась жидкость. Они лопались, образовывались маленькие язвы, в них копошились платяные вши. Мне трудно сказать, есть у кого-то еще в этой камере такая же проблема, так как из-за грязи и вшей чешутся все.
Я сильно соскучилась по тем временам, когда сотни паразитов не жрали меня живьем. А как, должно быть, хорошо носить одежду, в которой, кроме тебя, никто не живет!
Вечером кто-то из мужской камеры крикнул, что у них труп.
День десятый
Мне снилась моя школа и аллея, что уходила от крыльца к реке. Была весна. Листья уже распустились, и землю покрывала трава, но вся зелень была еще очень нежной, не успевшей набрать силу солнечных лучей, с тем светлым оттенком, который особенно радует глаз.
Все окна в помещении были открыты, а мы радовались пению соловьев в роще и шелесту листвы. Я лежала на подоконнике. Одна из одноклассниц читала нам что-то вслух.
Потом я услышала голос своей учительницы, Валентины Васильевны, которая кричала мне снизу:
— Упадешь! А ну слезай с подоконника немедленно!
Я проснулась.
Так захотелось вернуться в школу. Снова пойти в поход с нашим школьным турклубом. Снова весь день идти, весь день грести, скатиться с горки, сломать лыжу, обгореть на солнце, ходить по шишкам, поймать рыбу, объесться черники со сгущенкой, прыгнуть с тарзанки, и пусть веревка оборвется, все равно!
***
Днем я общалась с Фатимой, высокой добродушной девушкой со сложным характером. Она была наивной и милой, но стоило ей почувствовать угрозу, как она превращалась в грозную бунтарку. Девушка жила с проститутками, поэтому я ее не осуждала — у них там по-другому общаться не умели. Но со мной Фатима была всегда вежлива.
Сегодня мы с ней разговорились. Все началось с вопроса, была ли я когда-нибудь замужем. Ее очень удивил мой отрицательный ответ. Она моя ровесница, но у нее уже шесть детей. Правда, оказалось, что ее муж — настоящий мерзавец.
Фатиму выдали замуж, когда ей было двенадцать. В школу она никогда не