Читать интересную книгу Записки о французской революции 1848 года - Павел Анненков

Скрылся он, повторяю, не вдруг. Ночные прогулки с факелами и сажанье деревьев с вечным их ружейным треском первые подпали полицейским мерам Мараста, у которого, еще по наследству от короля, идея строгого военного порядка должна быть присуща свободе и республике. [Сперва префект полиции Коссидьер издал объявление, затем появилось народное требование, встретившее сильный отпор в парижской мэрии.] Замечательно, что репрессивные меры его и префекта Коссидьера облечены в ультра-республиканскую форму, под которой хочет скрыться правительственная мера. Так, Коссидьер, воспрещая ночные прогулки с факелами, промолвил: «Поберегите факелы до той минуты, когда Республика будет в опасности, тогда явимся мы с огнем и мечом, чтобы сражаться за нее днем и ночью». Шумная посадка деревьев, в которой заставили участвовать клерус и окружили стражей монтаньяров, прекратилась после увещания Мараста и прокламации Правительства, говорившего: «Veillez citoyens à ce qu'une bruyante affectation du patriotisme ne devienne pas une cause d'alarme et de trouble dans cette cité, maison commune de la république»[150].

Я уже заметил прежде, какие [революц] эгоистические и иногда неблагородные требования у работников подняла революция: к числу их должно отнести намерение изгнать всех иностранных работников из Франции{120}. В Париже (неразборчиво) требовали с угрозами изгнать савояров, занимающихся одинаковыми ремеслами с ними, переносчиков, комиссаров, всегда отличавшихся примерной честностью. Они встретили в Ратуше сопротивление{121}, и Правительство [поставило] препоручило работников-иностранцев гостеприимству и point d'honneur[151] Франции. Многие из зачинщиков демонстрации были арестованы. Самая страшная попытка в этом роде была попытка наемщиков квартир, заставлявших хозяев прощать наемную треть и отличавших дома, где было сделано снисхождение, трехцветным знаменем, а не снисходительных – черным для будущих расправ. Президент известного клуба «des droits de l'homme»{122} г. Вуллен сказал даже в заседании 12 апреля, что он обошел недавно многолюдные части города и с удовольствием должен объявить обществу свое наблюдение: более половины их домов украшены знаменем. Однако эта попытка [вызвала] встретила опять сопротивление в мэрии, строго осудившей пометки домов и ответившей на одну депутацию, просившую декрета о невзыскании хозяевами домов наемной платы вперед, твердо и решительно. Она объявила именно, что Правительство и Республика никак не намерены посягать на святость контрактов и разрывать то, что было сделано под присягой чести двумя сговаривающимися сторонами. Вскоре должна была подпасть реакции порядка и сама социальная манифестация работников, царившая на улицах весь прошедший месяц, как увидим ниже. Мараст – мэр города и душа всех этих мер, уже начал делаться предметом желчной ненависти ультра-радикалов, и к концу месяца республиканцы уже не отзывались иначе о ветеране либерализма, как c'est un traître[152], что много раз мне самому приходилось слышать.

По мере упадка Мараста и нападков на его партию, к которой причисляли Мари, Гарнье-Пажеса и самого Ламартина, журналов «La reforme» и «La commune», «Le représentant», тем более вырастали во мнении энергичных социалистов республиканцы – Ледрю-Роллен и Луи Блан, сильно преследуемые с другой стороны журналами «Le peuple», «Des débats», [«Le National»] и особенно «l'Assemblée National». Что касается до Ледрю-Роллена, то никто из приверженцев не обращал внимания на путаницу, которую он произвел в департаментах необдуманной посылкой своих комиссаров. Почти не было города во всей Франции, который бы не возмутился ребячески-диктаторскими мерами, не раздвоился на две партии, и иногда после шума и сильной схватки, часто кровавой, как в Туре и Безансоне, Валенсе, Амьене и пр. – не выгонял одного, удерживал другого, выпроваживал всех, ибо в некоторых городах было даже по три комиссара, так что народонаселение иногда не знало, в котором из них сосредотачивается Правительство. Много было и комического во всем этом, но серьезная сторона дела состояла в том, что буржуазия 1848 г. решилась не допускать террора, диктатуры и легкомысленного произвола, вспомоществующая в этом народонаселением деревень и войском. Об анархии в Лионе{123}, об уничтожении фабрик, грабеже лесов, атаке некоторых замков во многих департаментах здесь не упоминаем, потому что это нисколько не связано с политическим движением Франции, а есть та пена, которая всегда поднимается наверх при возбужденном состоянии масс и страстей. Приверженцы Ледрю выпускали совершенно из вида административные его способности и смотрели на него как на человека-идею, противостоявшего с величавою энергией слабости умиротворительных мер других членов Правительства, которых величали реактивными. Казалось, для Ледрю-Роллена сделалась необходимостью журнальная экспансивность, род деятельности, обычной ему издавна и более ему удачной, чем другой какой. Он основал нечто вроде уличного журнала, прикрепляемого ко всем стенам и на всех переулках и имевшего титло «Bulletin de la République». Главные его статьи premier-Paris писаны были, как после открылось, Mme George Sand{124}. Они отличались какой-то страстной экзитацией народа, выходившей из самого Правительства, необычайным жаром, страстным указанием бедному и недовольным на собственные его раны, на законность его гнева и [всех требований] мер, какие он предпримет для себя на будущее время. Мастерство изложения и поэтический оборот еще придавали силы энергической мысли. Странное дело, что собственный журнал г-жи Занд «La cause de peuple»{125}, под которым она подписывает свое имя, напротив, не имеет всех этих качеств и колеблется между увлечением яростного трибуна и раздумьем гражданина, отступающего от собственных своих положений. Великое дело ответственность нравственная за статью! Как бы то ни было, но бюллетени Ледрю-Роллена возбуждали всякий раз крик ужаса в мещанской части народонаселения, вопли радости в клубах и ультра-радикалах. Я помню два превосходных в литературном отношении бюллетеня: один, призывающий работника рассказать всему миру свои неслыханные страдания, другой – обращающийся к женщинам бедных классов народа и советующий им не удерживать своего стона, своих проклятий и рассказать о позоре, тяготеющем над ними, – в науку обществу и будущим представителям народа. Наконец, бюллетень George Sand от 16 апреля{126} довершил волнение, после которого, по обыкновению, бюллетени сделались вдруг почти совершенно ничтожными, что вообще характеризует природу Ледрю-Роллена, состоящую из [желания добра, дерзости и слабости] желания добра посредством дерзости, и слабости, если попытка не удалась с первого раза. Этот знаменитый бюллетень говорил о предстоящих выборах в Национальное собрание и о праве одного Парижа уничтожить Собрание, если республиканская и революционная мысль окажется в нем тускла и слаба. Для сохранения тона и манеры, выписываю несколько строк его: «Il n'y aurait alors (если выборы обманут ожидания Парижа) qu'une voie de salut pour le peuple qui avait fait les barricades, ce serait de manifester une seconde fois sa volonté et d'ajourner les décisions d'une fausse représentation nationale. Ce remède extrême, déplorable, la France voudrait-elle forcer Paris à y recourir? A Dieu ne plaise! Non! La France a confié à Paris une grande mission, le peuple français ne voudra pas rendre cette mission incompatible avec l'ordre et le calme nécessaire aux délibérations du corps constituant. Paris se regarde, avec raison, comme le mandataire de toute la population du territorial national; Paris est le poste avancé de l'armée qui combat pour l'idée républicaine; Paris est le rendez-vous, à certaines heures, de toutes les volontés généreuses, de toutes les forces morales de la France; Paris ne séparera pas sa cause de la cause du peuple qui souffre, attend, et réclame d'une extémité à l'autre du pays.

Si l'anarchie travaille au loin, si les influences sociales pervertissent le jugement en trahissant le voeu des masses dispersées et trompées par l'éloignement, le peuple de Paris se croit et se déclare solidaire des intérêts de toute la nation!»[153]

Поднялся сильный шум, фонды упали [журналы], консервативные журналы пребывали в ужасе, и между тем тот же самый Ледрю-Роллен был орудием уничтожения огромных социальных процессий, инструментом, снявшим последнее волнение революционного движения на улице, и, таким образом, против воли совпал с Марастом и противоположной партией – это часто бывает в революционное время.

Заговор 16 апреля и восстание всей национальной гвардии, молодого войска (garde mobile) на защиту Правительства в этот день – до сих пор остается загадкой и только объяснится позднее. Я не имею намерения объяснять его, а только рассказать все происходящее. По какому-то условию, вероятно, данному сверху{127}, сбор национальной гвардии происходил при криках: «à bas les communistes»[154], хотя известно, что бедное тело икарийских коммунистов Кабета никак не могло произвести такого огромного движения, но крик был хорош, потому что пугал заговорщиков, никого не компрометировал и по общности своей давал выход к примиренчеству партий. Итак, 16 апреля, воскресенье, около 30 т. работников собрались рано утром в Champs Elysée для выбора из среды своей 17 человек в штаб национальной гвардии и для прохода оттуда в Ратушу с представлением своего неудовольствия на [медленность и слабость] существующее направление [репрессивности] порядка и социальной недеятельности. Вся буржуазная часть города была взволнована этим событием. Давно уже носились слухи о новом изменении Правительства, о новой радикальной революции, замысленной парижским Катилиною Бланки{128}, который очень мало был поражен убийственным документом «Revue rétrospective» [где он являлся доносчиком], ему принадлежащим и где он, как сказано выше, являлся доносчиком своих собратьев перед старым Правительством и как-то кокетствует своим умением составлять тайные собрания, распределять людей и выдавать их при нужде. Клуб, им составленный и в который он после этой публикации не являлся более 16 дней, послал к нему депутацию, требуя его присутствия во имя нужд отечества. Само собой разумеется, что к ужасному, желчному честолюбию присоединилось теперь у Бланки жажда власти. Он еще более, еще яростнее восстал против реакции в Правительстве, его измены началам февральской революции и замыслам [победить уничтожить] подавить мерами порядка, благочиния, за которыми, может быть, говорил он, скрывается роялизм и отдача народа снова в руки одной касты, богатству и, наконец, королю. Как средство возбуждения работников чрезвычайно ловко было разработано им и журналами его партии несогласие, существующее в недрах самого Правительства… Так говорил он, что большинство Правительства, представлявшее измену (Ламартин, Мараст, Мари, Араго, Гарнье-Пажес) [посягает на меньшинство] держит в унижении и тиранической зависимости его (Ледрю, Блана, Альберта), единственных друзей народа. Чувство чести и признательности к своим покровителям было поднято у работников весьма искусно. Разумеется, большая часть их и не подозревала, что скрывается за всем этим. Адрес, составленный для них начальниками и который они должны были поднести Правительству, был очень неопределен: в случае удачи попытки, он мог быть представлен как доказательство, что работники сами свергли правление, а в случае неудачи – как документ, что они не имели никаких преступных замыслов. Вот он: «Les travailleurs du département de la Seine au gouvernement provisoire. Citoyens! La réaction lève la tête; la calomnie (намек на „Revue rétrospective"), cette arme favorite des hommes sans principes et sans honneur, déverse de tous côtés son venin contagieux sur les véritables amis du peuples. C'est à nous, hommes de la Révolution, hommes d'action et de dévouement, de déclarer au gouvernement provisoire que le peuple veut la Révolution démocratique; que le peuple veut l'abolition de l'exploitation de l'homme par l'homme; que le peuple veut l'organisation du travail par l'association»[155].