Она откинула одеяло, легла в кровать, укрылась и закрыла глаза. Ходж обычно спал на коврике у ее кровати, но сегодня он запрыгнул на кровать и лег рядом с девочкой, так что, протянув руку к краю кровати, она коснулась пальцами мягкой шерсти собаки. Это прикосновение успокоило Стеллу. Обнимая Ходжа, она представляла себя маленьким корабликом, надежно пришвартованным к большому кораблю — чувства, как гудящая черная вода, могли бесноваться вокруг нее, но они были больше не в силах унести ее прочь.
Ее мать, ее настоящая мать, в своем любимом зеленом шелковом платье. Стелла видела ее лицо на фоне потока темной воды так же ясно, как будто смотрела на картину. Мамино лицо было бледным и напряженным — точно таким же, как лицо Захарии, когда он прощался. Матушка Спригг серьезно считала, что ее дочка слишком мала для того, чтобы испытывать чувство настоящего горя, но в этом она ошибалась. Для своего возраста Стелла была наоборот чересчур взрослой, а матушка Спригг не могла понять этого. Девочкина чувствительность так же выходила за пределы понимания матушки Спригг, равно, как и ее способность любить.
— Вы моя самая настоящая мама, — как-то раз сказала она матушке Спригг, и никогда, ни единым словом и ни единым взглядом не даст понять ей, что хоть в чем-то была несчастна со своей приемной матерью. Тем не менее, в эту секунду девочке не хватало рук ее настоящей матери.
Узнав о смерти своей матери, Стелла так и не смогла окончательно прийти в себя. Инстинктивно она понимала, что этот ужас теперь навсегда останется в ее воображении, бывшем одновременно ее благословением и ее проклятием.
Девочка лежала в кровати, дрожа от холода и усталости, и смотрела на лунный свет, на освещенное звездами небо. Пот струился по ее телу и впитывался в ночную рубашку, как будто у Стеллы была лихорадка. Она пыталась закрыть глаза, но не смогла — веки, казалось, налились свинцом и не могли двинуться. Стелла была своей собственной матерью, умирающей в ледяной воде и отчаянно пытающейся спасти своего ребенка. Она была Захарией, голодным и худым, чьи ноги были обернуты пятнистыми от крови лохмотьями. Девочка была ими обоими, приходящими из неведомой тьмы и снова уходящими в нее.
Но, думала девочка, это приносит немного пользы. Она могла быть ими только между одной тьмой и другой. Она не могла уйти в темноту за окном, потому что ничего не знала о ней. И Стелла горько пожалела о своем незнании, так как хотя быть любимыми существами было очень страшно, не быть ими было еще страшней.
Стелла опять начала плакать, совсем беззвучно — крохотные слезинки появлялись в уголках ее глаз, катились по щекам, оставляя позади себя блестящие следы, и капали на подушку. Даниил и коты вызывали у девочки сочувствие, но не больше, потому что хотя их положение и могло быть гораздо лучше, оно не было безнадежно плохим, но сейчас ее сострадание вышло из своих обычных границ и захлестнуло мир, как прорвавшая дамбу вода. У Стеллы появилось такое чувство, как будто из нее вытекала кровь ее жизни.
«Это нужно остановить, — подумал Ходж. — Иначе она просто умрет».
Он знал о чувствах маленькой хозяйки абсолютно все — прикосновение дрожащих пальцев к его голове передало их. Поэтому он запрыгнул на кровать (чего раньше не делал никогда), втиснулся между девочкой и стеной и улегся, уткнувшись холодным носом в розовое Стеллино ухо… На нос его упала слеза, и Ходж раздраженно чихнул… Неожиданно Стелла начала смеяться — это был странный смех, прерываемый нервными всхлипываниями, но все же это был смех. Кровь, лившаяся из раны, на мгновение была остановлена.
Ходж был смешным — теплым, мягким и смешным. Девочка перевернулась на другой бок и обняла пса. Ее веки, которые так долго не хотели закрываться, вздрогнули и сомкнулись, и вскоре она спокойно заснула.
Глава VI
1
На следующее утро Стелла проснулась внезапно, разбуженная каким-то неясным звуком под окном. Было еще раннее утро, и свет сентябрьского рассвета только начинал проникать в ее комнату. Свет заливал все с такой опаской, словно ночь все еще стояла на часах и ему приходилось пробираться очень осторожно, иначе он будет схвачен и отправлен назад. Это был серый тусклый свет, потому что на пути до комнаты ему приходилось просачиваться сквозь ночные сумерки, но в этом сером свете мерцали серебряные и золотые отблески, как будто под покровом ночи к солнечному лучу примешался свет звезд. Некоторое время Стелла любовалась рассветом с искренним восхищением, совсем забыв об отчаянии, охватившем ее прошлой ночью. Она смотрела на свет, который каким-то непостижимым образом был продолжением замечательного мира, виденного ею во сне.
Стелла не могла вспомнить, куда она попала во время своего сна, но слова «нет еще, нет еще», казалось, еще звучали в ее ушах — как будто она уже почти добралась до какого-то места, но ей пришлось повернуть назад. Но утренний свет был удачливее ее, и он триумфально проскользнул в сон и успокоил девочку, неся с собой и чувство мира, и горечь возвращения… Затем звук, потревоживший Стеллу, повторился, и она проснулась окончательно, сразу вспомнив тоску и одиночество прошлой ночи и неизбежные трудности сегодняшнего дня, но все еще не сдавленная ими, потому что эта между ними лежала бесконечная красота, и ее сила не давала реальному и воображаемому сомкнуться.
Звук был сдавленным от ярости криком отца Спригга, который стоял во дворе и отчитывал старину Сола.
— Бездельник, выживший из ума старик! — орал отец Спригт, переходя после потока ругательств, прогремевших во дворе, как раскаты грома, на более мягкие выражения. — Тупоголовый старый болван! Ты ложишься спать, оставляя двор открытым, когда округа так и кишит бандитами и головорезами! А ведь за ужином я говорил тебе, что один из них слоняется неподалеку от нашего дома. Тебя вряд ли поблагодарят, старый дурак, если женщин переубивают прямо в постелях. Кроме того, исчезла лучшая часть пирога с голубятиной, и хозяйка абсолютно уверена, что в ее кладовку пробрался вор. Я бы хорошенько выпорол тебя, если бы ты не был таким старым мешком полным дряхлых костей, готовым рассыпаться на части при первом же прикосновении и не стоящим даже похорон, слышишь ты, старый скелет!
— У вас нет причин для такого беспокойства, хозяин, — с достоинством произнес в свою защиту старый Сол, когда отец Спригг на секунду остановился, чтобы перевести дыхание. — Будь проклята навеки моя душа, если я знаю, кто оставил дверь открытой, но это был не я. Мы, Мэдж и я, как всегда заперли ее на засов. Если кто-то и вытащил засов, то это не моя вина. Я выполнил свои обязанности так же, как и всегда, а я делаю это на протяжении последних пятидесяти лет…