11
Оелун теперь и впрямь жила, как степная волчица. И жилище её было скорее логовом зверя, нежели укрытием человека. В пещере, вымытой в высоком берегу ручья вешними водами, она могла укрыться с сыновьями от дождя, но всё же это была звериная нора, в которую заползали через узкий проход, заваливая его за собой сушняком. И это накладывало отпечаток на всю их жизнь.
С тех пор как они поселились здесь, Оелун ни разу не слышала смеха сыновей.
Целыми днями семья собирала съедобные коренья, рыбачила или расставляла сплетённые из ивы и конского волоса силки на тарбаганов, зайцев или птицу. Взять крупного зверя они не могли, на то не хватало ни сил, ни умения. Для крупного зверя нужен был мужчина-охотник. Темучин попытался из отцовского лука подстрелить косулю, но пущенная стрела пролетела с десяток шагов и упала в траву. Косуля прянула в сторону и скрылась в кустарнике. Лук Есугея был для Темучина слишком тугим и неподатливым. Мальчик не мог натянуть тетиву. Оелун, однако, увидела, как у Темучина, после неудачи, зло и упрямо поджались губы, вскинулись плечи. Волна тепла, может быть впервые за последнее время, толкнулась в груди Оелун.
Она поняла — сын научится владеть луком.
Наибольшей заботой Оелун были волы и кони, которых они увели из куреня. Их надо было пасти, но так, чтобы не попасть на глаза и случайному человеку в степи. Это было не просто, и Оелун решила зарезать волов, мясо высушить на солнце и оставить на зиму. Сейчас они могли рассчитывать на рыбу и зверя, но зимой, когда замёрзнет ручей, а степь накроет снегом, надеяться на удачную рыбалку или охоту было трудно.
Мясо Оелун высушила и, переложив стеблями крапивы, развесила в дальнем углу пещеры. Крапива спасала мясо от гниения.
Для коней начали копать укрытие в высоком берегу ручья. Это был тяжкий труд. Копали острыми палками, разрыхлённую землю ссыпали в сплетённые из ивы короба, сносили к ручью и вываливали в воду. Однако через три дня ручей перегородила запруда, которая могла обратить на себя внимание любого, кто бы здесь ни объявился.
Они стали растаскивать по течению ручья набухшую водой землю.
Темучин, оскальзываясь и падая, едва вытаскивал ивовую плетушку. Он делал это из последних сил. Ему ещё мог помочь Хосар, второй после Темучина из братьев, но младшим это было вовсе не по плечу. Оелун видела, как надрываются сыновья, но кони были последней надеждой выжить в степи, а в одиночку осилить эту работу она не могла.
Оелун приткнулась боком к берегу, села в грязь, выдохнула:
— Отдохнём... Немного отдохнём...
Её не держали ноги, скользили по грязи, и она бы упала, не поддержи её Темучин.
— Посиди, ехе, посиди, — сказал он.
Человек в степи без коня — что арба без колёс. И не только потому, что он становится лёгкой добычей для недруга, но без коня не откочуешь к месту новой стоянки, да и зверя не добудешь.
Нет, от коней Оелун отказаться не могла.
Она отдохнула с минуту и поднялась. В сознании всплыла поговорка: «Когда собаке вода дойдёт до ноздрей — она поплывёт». Оелун, горько искривив губы, подумала: «Надо доводить дело до конца». Обеими руками ухватилась за ивовую плетушку, потащила вниз по течению.
Укрытие для коней они вырыли.
Жизнь в верховьях безымянного ручья — как и случается чаще всего — для Темучина была и испытанием, и благом.
Для того чтобы добыть жирного тарбагана, надо выследить его в раскалённой от зноя степи, установить петлю и ещё долгие и долгие часы ждать, когда чуткий и осторожный зверь выйдет из норы и сделает наконец ошибку, ступив в хитро раскинутый ловчий снаряд.
Поймать тайменя — означало отыскать омут, установить перемёт, встать задолго до рассвета, разбивая ноги о корневища и колдобины, добраться до установленной снасти и — коли повезёт — тогда только с осторожностью, что было тоже не просто, вытащить мощную, бьющуюся рыбищу на берег.
Чаще же было так: тарбаган уходил, а таймень не брал наживу. И всё надо было начинать вновь, но ни мать, ни братья в тот день не имели ни мяса, ни рыбы и ложились спать с пустыми желудками. Однако неудачи, как они ни были горьки, воспитывали в Темучине волю. Он упрямо закусывал губу — привычка, которую через годы узнают тысячи людей, — и говорил себе: он не должен, не имеет права, да просто не может вернуться без добычи к очагу, где ждут мать и братья. Со временем в достижении поставленной цели это «не должен, не имеет права, да просто не может» стало его сущностью, его «я».
Темучин не думал, что такая настойчивость и целеустремлённость развиваются в нём прежде всего под влиянием матери.
Но это было именно так.
Оелун никогда не позволяла себе расслабиться, даже на миг. Слишком сложной и опасной была её жизнь. А Темучин шёл за ней шаг в шаг, как тонконогий жеребёнок с толстыми, несформировавшимися коленками бежит шаг в шаг за кобылицей.
Все дети мира — дети своих матерей, и все их ошибки — ошибки матерей. Только неведомо, когда и в чём были совершены эти ошибки.
Но может быть, это и к лучшему.
От человека сокрыто гораздо больше, чем он предполагает. Одно понятно — ошибки матерей почти всегда предательство. Большое ли, малое, но предательство, а даже зверь не предаёт своих детёнышей.
Оелун, почерневшая от невзгод, с огрубевшими от бесконечной и тяжкой работы руками, так же незаметно подтолкнула Темучина и к размышлению над окружавшим миром.
Однажды в поисках съедобных кореньев они поднялись так далеко в верховье безымянного ручья, что долина, по которой он стремил своё русло, открылась перед Оелун и Темучином бесконечной далью.
Ручей петляющей серебряной нитью уходил в зеленевшие степи, а над серебром и зеленью плыли белые облака. Они догоняли друг друга, обгоняли или, напротив, отставали от уходивших вперёд, и так же, догоняя, обгоняя или отставая, по степи шли тени, и было трудно угадать, где тени, проходящие по зелёному телу степи, и где облака, отбрасывающие тени.
Оелун, долго вглядываясь в даль, неожиданно сказала сыну:
— Смотри, Темучин, вот оно — Великое небо. В нём всё непостоянно, всё изменчиво. Невозможно угадать, что произойдёт в следующее мгновение. Какой из множества ветров одолеет и в какую сторону пойдут облака, которые они гонят по Великому небу, словно стаи уток. — Она оборотилась к Темучину: —