белым выдавала себя свежая кора. Ветка была сломана не позже чем вчера ночью. Кора не успела обсохнуть на солнце и потемнеть.
Курундай, сидя на корточках у куста, сказал, не поворачивая головы:
— Ночь была безлунна. А волы обязательно выйдут в степи на одиноко стоящий столб, дерево или куст. Их тянет на столб, как мошку на огонь костра. Оелун могла не заметить куст. Было темно. Вот и не отвернула в сторону.
Он поднял на Урака красные, наполненные слёзной мутью глаза. В глазах было торжество охотника, настигнувшего дичь.
А глядеть так Курундаю на нукера не следовало.
Урак неожиданно для себя понял, что ему надо сделать.
Решение, сразу и властно овладевшее им, родилось не только из обиды, нанесённой Таргутай-Кирилтухом, но из чего-то большего. Скорее всего, оно замешалось на разговорах о смерти Есугей-багатура, на толках о случае с кузнецом Джарчиудаем и, конечно, на сострадании к Оелун, за которой они, полсотни крепких мужчин, гнались по степи, как гонится свора собак за оленухой с оленятами.
Упоение гонкой присуще слабому. Сейчас, сейчас он настигнет гонимого, вонзит зубы в затылок, и тёплая кровь омоет рот.
Урак не был слабым.
— Хе-хе-хе... — рассыпал смешок старик Курундай. — Вот и эта лиса не ушла от нас. Хитрая лиса...
Смех этот — едкий, дребезжащий — неприятно поразил Урака.
Курундай поглядывал и поглядывал на старшего нукера. Толокся на корточках у его ног. Урак разглядел шею Курундая, выглядывавшую из воротника халата. Шея была как стебель сухой полыни. Если чуть придавить — она хрустнет слабыми позвонками.
Дробный смешок оборвался.
Урак вновь увидел глаза Курундая. Но сейчас взгляд их был иным. Жёстким и предупреждающим.
— Поспешила Оелун, — сказал старик, — поспешила... Вот и сломала куст. — И добавил: — Все мы спешим.
Последние слова, показалось Ураку, прозвучали как предостережение для него.
«Да он — мангус, — подумал Урак, — читает в чужих головах».
— Так что же, — сказал Урак, — если ты нашёл следы Оелун, едем. Тебя, старик, ждёт награда Таргутай-Кирилтуха.
— Награда, — выпрямляясь, повторил Курундай, — награда...
И в другой раз удивил старшего нукера изменившимся голосом:
— Награды бывают разными.
Шагнул враскачку к отошедшему в сторону жеребцу. Поймал узду, сел в седло и только тогда сказал:
— Едем. Поспешать не след. Время есть.
Развернул жеребца и, почмокивая губами, послал в степь.
Ураку показалось, что старик повёл их не туда, куда указывала сломанная колесом арбы ветка.
«Точно мангус, — решил Урак, — кружит по степи, как злой дух».
Старик Курундай неторопливо трусил впереди отряда.
Жаркое солнце жёлтым диском нависало над головами. Жгло лица. В такой час овцы перестают щипать траву, собираются под курганами и, угнув головы, пережидают зной. Табуны лошадей уходят в балки, прячутся в тени оврагов. И даже степное зверьё укрывается в норы или уходит ведомыми только ему путями в дальние перелески. Замолкают птицы.
Старик Курундай, однако, продолжал кружить и кружить по степи.
Кони начали спотыкаться на сурчиных норах. На боках, на взмыленных шеях коней хлопьями объявилась серая пена. Не слушая повода, кони вскидывали головы, храпели натужно, кося на хозяев злыми глазами.
Нукеры недовольно заворчали.
Но Урак молчал. Он давно бы остановил отряд, но мысли его были заняты сейчас не людьми, которых он вёл по степи, и не лошадьми. Урак мучительно хотел понять — куда ведёт их старик Курундай, а поняв это, сообразить — каким временем он, Урак, располагает, чтобы совершить задуманное.
Однако разгадать путь Курундая казалось невозможным.
Сначала старик повёл отряд на поднимающееся выше и выше над окоёмом солнце. Потом повернул в сторону. Ещё раз развернул коней и повёл на солнце, уже перевалившее зенит. Но и в этом направлении они проскакали недолго. Курундай вновь развернул коней. Его путь был похож на полёт несыта[29] — изломанный и причудливый, — нырки и изгибы которого не способен проследить человеческий глаз.
Кони начали останавливаться.
Урак подскакал к старику, по-прежнему трусившему впереди отряда. Сказал:
— Мы запалим и коней и людей.
Старик поднял плеть на коротком черенке, ткнул вперёд.
— За холмом, — сказал, — ручей. Много воды. Там остановимся.
За холмом и вправду объявился ручей, и Урак поразился знанию Курундая степи. Наверное, для него на всём неоглядном её просторе не было тайн. Он прочитывал степь, как рисунок на своей ладони.
Кони потянулись к воде.
— Сегодня дальше не пойдём, — сказал старик и с кряхтеньем закинул ногу, перенося через луку, — вели рассёдлывать коней и зажигать костры. Надо хорошо отдохнуть. Завтра у нас дальняя дорога.
Так Урак узнал, что у него впереди ночь. А за такое время многое могло случиться.
Нукеры расседлали коней, наломали у ручья сухого камыша, раскрыли перемётные сумы, и через малое время над огнём в котлах забулькало варево.
По балке, над ручьём, поплыл сладкий дымок.
Урак решил: сегодня ночью он зарежет старика и уйдёт в низовья Селенги к хори-туматам. Как ни длинны руки у Таргутай-Кирилтуха, он до лесов хори-туматов не дотянется. С Урака словно груз свалился. Самое трудное — решить. Остальное — действие. Здесь руки делают своё.
Урак сел к костру. Ему подали аяк[30] с горячей шурпой[31], сваренной из сушёного мяса с черемшой. Шурпа обжигала губы, но Урак не отрывался от аяка, пока не допил до конца. Горячее варево вливалось в него животворящей струёй. Наконец он вытер губы рукавом халата, поднял глаза на сидящих вкруг костра.
Напротив Урака неторопливо хлебал шурпу Курундай.
Взгляды их встретились. Старик смотрел в лицо Ураку не мигая. И даже слёзная муть, казалось, высохла в его глазах. Урак напрягся, волна неприязни к старику поднялась в нём. «Мангус, — подумал он, — мангус, нуда ладно...» И ещё раз твёрдо сказал себе: «Сегодня ночью».
Старик прихлёбывал шурпу блёклыми губами.
Всё сложилось, однако, так, как Урак не мог и предположить.
Урак опасался, что Курундай устроится на ночь поближе к костру, среди нукеров, и тогда трудно будет достать его ножом. Но старик — большая часть нукеров ещё и не собиралась укладываться на ночь — отошёл в сторону, выбрал место для ночлега у крутого, поросшего кустарником спуска в балку и бросил на траву шабур[32]. Лёг и укрылся с головой.
Урак исподволь, от костра, наблюдал за Курундаем. Когда старик накрылся полой шабура, в голове нукера прошло: «Всё, мангус. Больше ты не встанешь».
Теперь оставалось