Видишь?
— Да, ехе.
— Вот так и земля под Великим небом. Смотри, как скользят тени по степи. Разве можно угадать, когда тень сменит солнце и когда вновь над землёй засияет его ясный лик?
— Да, ехе. — Темучин с удивлением оглянулся на мать.
— Нет, ты смотри, смотри, — настояла Оелун, — смотри.
Темучин вновь обратил лицо к долине.
Мать сказала:
— По всей степи живут племена и расцветают, когда над ними светит солнце. Враждуют, убивая друг друга, когда набегает тень. Смотри, смотри... Надо научиться управлять ветрами, которые закрывают от племён солнце.
— А разве можно, ехе, этому научиться?
— Можно, сынок, можно... Ветра, управляющие людьми, — зависть и доброжелательность, ненависть и любовь, злоба и радость, богатство и бедность. Твой отец хотел этому научиться, — сказала она с горечью, — но его убили...
Оелун обхватила сына за плечи, прижала к себе, сказала:
— Я надеюсь, сынок, ты будешь более счастливым, чем отец.
Ни Оелун, ни Темучин не знали, что беда подобралась к ним вплотную.
Через несколько дней Темучин поднялся, как всегда, до рассвета и, не тревожа никого, выскользнул из пещеры.
На осенние пожухлые травы лёг первый иней, и Темучин подумал, что охота должна быть удачной, так как в степи будет виден каждый след. Он вздохнул полной грудью, ощутив игольчатую, утреннюю свежесть.
Саврасый встретил его радостным пофыркиванием. Потянулся мягкими губами, ткнулся в шею. Темучин огладил жеребца, накинул потник, наложил седло и, чуть хлопнув жеребца по животу, затянул подпруги. У Саврасого это было игрой, повторяющейся из раза в раз: раздуть живот, когда хозяин накладывал седло. Но едва Темучин хлопал его по подбрюшью, жеребец подбористо подтягивался, и подпруги ложились туго.
Сильно, с желанием Саврасый пошёл из стойла.
Ведя жеребца в поводу, Темучин поднялся по крутому склону ручья и только тогда сел в седло и пустил Саврасого в степь. Жеребец пошёл мощно, высоко поднимая ноги. Каждый шаг отдавался звонким ударом. Подсушенная первыми холодами степь гремела под копытами.
Когда первые лучи солнца осветили степь, Темучин был далеко от верховьев ручья, где Оелун нашла укрытие для себя и сыновей.
Темучин таки научился владеть луком Есугея. Без чьей-либо подсказки он понял, что тетиву не надо тащить на себя, но, сильно ухватив жёсткую жилу пальцами вместе со стрелой, прижать к мочке уха и мощно и разом подать тело лука левой рукой вперёд. Чем сильнее и резче уходила вперёд левая рука, тем твёрже, убоистее был полёт стрелы.
Стрелы Темучина теперь легко догоняли и валили и косулю и утку, влёт били гуся.
Тарбаганы, всегдашняя добыча Темучина, уже ушли в норы на зимнюю спячку, и надеяться на то, что он сможет добыть жирного и вкусного зверька, было трудно.
Сегодня он хотел свалить косулю.
Темучин, сдерживая Саврасого, объезжал холмы, внимательно оглядывая распадки между ними, где, скорее всего, могли в ранний час пастись косули.
Однако зверя в степи не было.
Несколько раз он вспугивал куропаток, поднял с лёжки зайца, но не пошёл за ним.
Он ждал косулю.
Темучин, по-прежнему сдерживая Саврасого, объехал высокий холм, густо поросший кустарником, поднялся на стременах, вглядываясь вперёд, и тут же прижался к крутой шее жеребца. Среди потемневших от холодов зарослей бурьяна в распадке он вдруг увидел качающуюся головку дрофы.
Это была удача, большая удача.
Дрофы — тяжёлые и жирные птицы, которых и в жаркие летние месяцы нечасто можно видеть в степи, — давно переместились к югу. Увиденная им дрофа, наверное, была одна из последних, уходившая из этих мест.
Темучин слетел с седла и потянул за повод, укладывая Саврасого. Дрофа, осторожная, как ни одна другая птица, почуяв опасность, тут же встала бы на крыло. Саврасый послушно опустился на колени и со сдерживаемым выдохом лёг на бок.
Темучин без слов, успокаивая, провёл ладонью по спине жеребца. Кожа Саврасого задрожала под пальцами хозяина, но жеребец не посмел даже головы поднять над землёй.
Темучин, торопясь, перекинул из-за плеча лук, достал из колчана стрелу, наложил на тетиву и застыл в ожидании. Ещё сидя в седле, он приметил, что дрофа шла посредине распадка, и именно здесь, где Темучин затаился, следовало ждать, что она выйдет на полёт стрелы.
Дрофа, однако, не объявлялась.
«Неужели повернула? — с тревогой подумал Темучин. — Заметила и повернула? Нет, не должно бы...»
И тут увидел — в густых зарослях полыни замаячило тёмное.
Он поднял лук.
Но дрофа, объявившись в зарослях полыни, казалось, исчезла вовсе.
Темучин опустил лук, прислушался.
В безветренной утренней степи стояла тишина. Это весной и летом степь полна звуками, но, когда в холода никнут степные травы, здесь не услышишь ни звука. Степь замирает в ожидании зимы, словно готовясь к долгим песням буранов и метелей, которые будут петь над ней долгие и долгие дни.
Темучин провёл ладонью по шее Саврасого, молча приказывая лежать, и, пригнувшись, беззвучно переступая гутулами, двинулся вкруг холма.
Саврасый скосил на него лиловый глаз.
Темучин решил подняться выше по склону холма и оттуда оглядеть распадок. Он рассчитал правильно, так как через несколько шагов, с более высокой точки выглянув из зарослей полыни, увидел дрофу. Он даже разглядел, что солнце, бьющее птицу в грудь, ярко высвечивает её пёстрое оперение', но тут же нырнул за спасительные заросли.
Начиналось главное в охоте — ожидание мига, когда зверь или птица подойдут на расстояние полёта стрелы.
Выследить зверя или птицу трудно. Для этого порой надо пройти немалое расстояние, испытать множество разочарований, не раз преодолеть желание отказаться от охоты, так как не идут усталые ноги, а утомлённые от постоянного вглядывания в даль глаза жжёт нестерпимым огнём. Но всё это ничто в сравнении с напряжением мига выстрела.
Дрофу что-то беспокоило. Она вертела отчётливо видной Темучину головой и дважды поднимала тяжёлые крылья, готовая сорваться с места. Оба раза в груди у Темучина, наложившего стрелу на лук и сжавшего тетиву до боли в пальцах, поднимался тяжёлый ком, подкатывал к горлу.
Беспокойство вольной степной птицы должно было насторожить Темучина, заставить внимательнее оглядеть распадок и подступающий к нему соседний холм, но он был целиком сосредоточен на освещённой солнцем пёстрой груди птицы, куда должна была ударить стрела.
С соседнего холма за дрофой следил другой охотник. И он, а не Темучин, тревожил птицу, которая увидела его раньше, чем сына Оелун. Темучин в азарте охоты не мог представить, что через минуты не птица, а он станет добычей для этого охотника.