силах ответить тому, кого другом своим считал и господином, ибо отнял Господь у меня язык и силы из членов отнял, и покинул меня. И еще вдруг понял я, что неспроста так много вина стал он пить в последнее время.
— Ну? — понукал меня Вальгрим, голос возвышая. — Говори, стервь, когда господин спрашивает! И сними эту погань с лица! Сказано было — не являться в личинах в замке! Страх потерял?! Снимай!
Будто и не моей вовсе волей шевельнулись руки мои, и упала на пол волчья маска с седой полосой золы на шерсти.
И долго, очень долго смотрел на мое лицо друг мой и господин, соратник и повелитель. А после сел тяжело на кровать и голову опустил, и так сидел, на руки свои глядя, пока не вернулся ко мне голос.
— Как же вышло это, Вальгрим? — спросил я, будто со стороны себя слыша. — Как же обрек ты нас на смерть, ведь не было ближе нас тебе никого?
Молчал он, кулаки сжимая и разжимая, и голова его качалась из стороны в сторону, будто пытался он отрицать все, что случилось, как теперь понял я уверенно, по воле его.
— И дети, Вальгрим… Ведь дети. Ты же сам воин Христов…
— Дети! — вдруг вскричал он, голову вскидывая. — Дети?! А мои дети где, Готлиб?! Я, воин Христов, во имя его Святую землю кровью кропил! Друзей там оставил и здоровье, и… И что я нашел в доме моем? Где был Бог?! Что мне теперь до детей чужих?!
— Ты сам за работорговлю зарубил управляющего.
— Да, зарубил, — рыкнул он, вновь голову опуская. — А потом одумался. Деньги немалые, доход надежный. Быстро люди нужные сыскались. Сперва думал, дела поправлю, и довольно, а потом… Почему нет, Готлиб? Нет во мне боле веры в бога и дьявола. Знаю я, что мы одни здесь, среди снегов и крови.
— В чем же я провинился пред тобою, господин мой, что и мою кровь на снегу увидеть возжелал ты?
— Ты… — заворчал он, кулаки стискивая. — Лицо твое осуждающее на каждом пиру, молитвы твои и благочестие. Достойный Готлиб, воин Христов! Упрек мне, во все дни веселий и праздности! А кроме того…
Он вскочил, шатаясь, и заходил тяжело по комнате.
— Думаешь, не видел я, как ты смотрел на гостей? На Рудольфа? Рано или поздно, дознался бы ты до дел моих, а там… Видел я, как ловок ты с клинком, да и другие рыцари прислушивались к тебе и за старшего почитали.
И вот теперь понял я, почему знакомым мне показалось лицо ложного оборотня, и вспомнил я, где видел его ранее. Потому и заговорил так охотно мой пленник, когда судом господина пригрозил я ему. Он и надеяться не смел на такую удачу.
Видно, нечистая совесть Вальгрима подстегнула разум его в подозрениях против меня и так навела на мысли, будто угрожаю я ему самому.
— Упреком ты был мне и угрозой! — подтвердил мои мысли Вальгрим, обернувшись ко мне. — Не мог я больше вас подле себя держать без страха! Но и крови твоей на руках своих видеть не хотел, не желал я, чтоб смерть твоя тень на мой дом бросила. Потому услал тебя подальше и приказал своим людям встретить тебя и убить. А ты все планы мои спутал, на два дня раньше уговоренного в путь тронувшись. Видно, потому и жив остался.
Мой господин остановился у изножья постели и повернулся ко мне, руки развел в стороны.
— И что теперь, Готлиб? — спросил он будто бы устало. — Ты мне клятву верности давал, и, зная благочестие твое, знаю я и то, что убить меня ты не в силах. Я своей руки на тебя тоже поднять не смогу, но… Что теперь?
Поднялся на ноги и я, и так стояли мы в молчании, глядя в глаза друг другу, и чувствовал я, как даже то, что еще оставалось от благочестивого Готлиба из Хавельберга, умирает во мне навечно.
— Ты спрашивал, страдал ли я перед смертью, — произнес я, и был голос мой мертв, будто не я то говорил, но холодное тело, жизни лишенное. — Страдал, старый друг мой.
Хоть и почитал я арбалет оружием презренным и недостойным рыцаря, но каждый, кто себя к воинам причисляет, обязан всяким оружием справно владеть, да и стояли мы слишком близко, чтоб мог я промахнуться.
Вальгрим же, увидев, как поднимаю я арбалет, понял, что ждет его. Распахнулись глаза его в ужасе, и вырвался крик из груди, больше на вой похожий, но недолгим был тот вой. Болт арбалетный в шею ему угодил и пробил горло, и разбил позвонки, и упал он навзничь на шкуры, коими кровать устлана была, и там испустил дух.
Так в третий раз нарушил я клятву свою, и так умер Вальгрим, рыцарь Империи и воин Господа, и нет в его смерти чести, как не было ее в последних годах жизни его.
Я же возложил волчью маску на лицо его, дабы нашедшие тело увидели истинное обличие того, кто для стад своих не пастухом стал, но волком. А после покинул навеки дом человека, коего звал господином своим, покинул в ночи, таясь, как и должно таиться клятвопреступнику и убийце. И все звучало в ушах моих эхо последнего воя оборотня, пока шагал я по темным коридорам.
Когда же шел я ночною дорогой прочь от замка, который домом своим почитал столько лет, ударил мне в спину свет бледный и мертвенный, смутную тень мою под ноги мне постелив. Обернулся я и над черною громадою замка увидел среди разошедшихся туч серебряный круг полной луны.
И таким остался в моей памяти Волчий замок.
Смутными и неторными были пути мои после того, и не стану я перечислять всех трудностей их. Скажу лишь, что долгих два года спустя в Поморье, на берегу реки Пене, встретил я монахов, кои новое аббатство строили в землях язычников. И примкнул к ним, и помогал не щадя сил своих, и так прожил отпущенные Господом зимы среди них, свершив постриг и приняв имя основателя ордена, святого Бенедикта, но то уже иная история, коей не стану я утомлять читающих эти строки.
* * *
Такова история Готлиба из Хавельберга, ныне известного в стенах аббатства Штольпе под именем брата Бенедикта, и, дописывая ее, чувствую я, как завершается самая жизнь моя.
История же поиска Волчьего замка, хоть и кажется она оконченной, на деле длится и по сей день и едва ли когда-нибудь