скажешь. Решил, что против двоих мы всей ганзой запросто выдюжим. А когда юнец спину показал, я и вовсе осторожность потерял, хоть и мог бы понять, с кем дело имею. Двоих тот воин зарубил, третьего так посек, что он позднее богу душу отдал. Тут бы мне приказать сюда вернуться за арбалетом, да решил я, что достаточно страху мы на вас нагнали. Никак не думал, что в ночь к стае в лес придете. А вы пришли.
В слабеющем голосе Рудольфа послышалось уважение.
— Я уже ученый был. Знал, что на поляне вас не взять, но понадеялся в снега выгнать. Мы-то на лапах этих всяко резвее вас были бы. Уж как-нибудь разделили б да забили. Но и это не вышло, только мальчишка голову и потерял. Тогда увел я своих, двинули сразу сюда, передохнули, раны перевязали. Знак, местными поданный, увидели, только поздно. А к утру вернулись те, кто детей увел, и мы своими тропами всей ганзой да с арбалетом двинулись к тракту.
Теперь он смотрел в пол и улыбался, головой качая.
— Я думал, теперь-то вы в бега ударитесь. Вдвоем, да против стаи, какой же глупец полезет? Думал на обратном пути вас перехватить, сам тебе болт в сердце всадить чаял, а второго уж как-нибудь одолели бы. Снегу насыпало хорошо, даже конному непросто против нас было б, да и арбалет под рукой. Не было приказа всех убивать непременно, только твою голову требовали и втрое ценили против обычного. Но за остальных все ж цену давали, буде удастся их убить.
Он вздохнул и опять ремень на обрубке ноги затянул, морщась.
— Но и тут ты меня провел. То ли храбрый ты безмерно, то ли глупый, вот что я скажу. Но Бог тебя, видно, и вправду любит.[14] А теперь помоги, больше мне рассказать нечего.
— Кто рыцаря на поляне убил? — не шевельнулся я.
— Я, — оскалился Рудольф. — Ох и злость меня тогда взяла, а я еще от забавы с крестьянами горячий был. Я и с телом его потешиться хотел, да вы потеху сорвали. И юнца тоже я забил, душу отвел. А теперь помогай, рыцарь, исполняй клятву, как у вас заведено.
Я слушал его и все в голове моей нить к нити складывались и в полотно ткалось. И на полотне том, будто слова «mane thecel fares»[15], кровью начертанные, виделось мне теперь все, как есть и как было. И как должно теперь быть.
И в тот миг понял я, что умер Готлиб из Хавельберга, рыцарь Империи и воин Христов, крестоносец и верный вассал. Умер здесь, в разрушенном монастыре, ложно Волчьим замком именуемом.
Отступил я на шаг от Рудольфа и, наклонившись, положил клинок на каменный пол. Пленник смотрел на меня со злой ухмылкой, ожидая помощи и исполнения клятвы. Я же, морщась от боли в ранах, стянул с себя сюрко, кровью испачканное, и накрыл им тело Вигхарда, а после вернулся к мечу и поднял его. Удивление скользнуло по лицу разбойника, но ни сделать, ни сказать ничего не успел он.
Не рубит дамасская сталь доспехов и кольчуг, сказки это, как и оборотни лишь сказки. Но все же есть доля истины и в сказках, как есть те, кто лик имеет человеческий, intrinsecus autem sunt lupi rapaces[16]. Так же есть правда в сказках о стали дамасской, ибо рубит она славно.
Обе кисти, что ремень на ноге обрубленной поправляли, срезал клинок чисто и гладко, и упали они на пол, словно раздутые бледные пауки. Взвыл пленник не своим голосом, с ужасом глядя, как покидают его остатки жизни.
— Ты клялся! Ты клялся! — кричал он, извиваясь на полу в луже крови, слабея с каждым мигом. — Ты клялся!
А после сменились крики воем воистину волчьим и скулением звериным. Но и оно вскоре утихло, оставив ветру в одиночестве выть в дырах полуразрушенной кровли. Так второй раз нарушил я клятву данную, и так понял, где суждено мне третью нарушить, и понял, куда теперь путь мой лежит, который ворожея мне напророчила.
Однако же ушел я из руин не ранее, чем тело Вигхарда достойно в подвале поместил и меч длинный в руки его вложил. И там же в подвале, видно, оставили силы меня, ибо провалился я в темноту и вышел из нее, лишь когда свет дневной снова виден был в дверном проеме.
Ушел я из руин монастыря, унося с собою арбалет и маску волчью, седина на которой золой очажной оказалась.
Дабы не утомлять читателя сверх меры описанием обратного пути, скажу лишь, что до замка господина своего добрался я лишь к следующей ночи, и тьма, окутавшая земли марки, была лишь на руку мне. Как уже говорил я ранее, знали меня хорошо в замке и правой рукой господина считали, потому пройти к его покоям не трудно мне было, и стража у дверей по знаку моему удалилась, удивленный взгляд бросив на арбалет в руке моей. Однако же случалось мне и ранее приходить к господину вооруженным, и, видно, рассудили они, что есть у меня веские причины явиться к Вальгриму с оружием.
Войдя в покои, нашел я господина спящим в постели своей, и был сон его неспокоен, и витал в комнате запах крепкого вина. Подле кровати лежал кувшин разбитый и вокруг него лужа алая, словно пролитая кровь. Не стал я будить господина, но устало сел на скамью у стены и взведенный арбалет на колени уложил, и надел маску волчью на лицо свое, так скрыв его от давнего соратника и повелителя.
Видно, сохранил господин мой чутье воинское, вопреки разгульной жизни, потому недолго ждать мне пришлось, прежде чем заворочался он тяжело среди шкур, заворчал, а после сел на кровати, ногой в лужу разлитого вина угодив.
— Кто здесь? Кто? — утробно рыкнул он, силясь встать на неверные ноги и в сумраке ночном озираясь.
Разглядев же меня, вздрогнул он, но тут же в ярость пришел, не выказывая большого удивления, и упало сердце мое, и понял я в тот миг, что не ошибся и рассудил верно, и пришел куда следует.
— Ты? Рудольф? — прорычал Вальгрим, поднимаясь и рукою за ложе держась, чтобы не упасть. — Как смеешь?! Ты…
Но тут упали его глаза на арбалет, что лежал на моих коленях, и пропала ярость его, будто погасла лампада под порывом ледяного ветра.
— А… — еле слышно сказал он. — Свершилось. Он… Не страдал?
Я же сидел молча, не в