Ночь, пустынный берег Туры. Ни человека, ни жилья. Отвратительная осенняя слякоть, снег с дождем. Мы и наш багаж сразу промокли. Вытащили мы одеяла, кое-как прикрылись и задумались о ночлеге. Пока мы так сидели и размышляли, подошел матрос и тихонько сказал, что верстах в двух в землянке живет бакенщик, у которого мы можем переночевать. Оставив товарищей с вещами, мы с Макарочкиным пошли его искать. Что это за путешествие было – вспомнить страшно! Темень такая, что мы рядом не видели друг друга. Грязь, дороги нет, спотыкались о каждую кочку, падали в каждую ямку, а их, как на грех, почему-то попадалось много. Кое-как нашли землянку бакенщика. Рассказали ему наше горе, он выслушал нас и, видимо, посочувствовал. Много шаталось в тех местах нашего брата, местное население привыкло к бежавшим и симпатизировало им. Подходишь, бывало, к этапу, набежит баб, молодежи, натащат яиц, масла, хлеба, молока, всякой снеди. Продают баснословно дешево, а у кого нет денег – даром дают. Они даже к уголовным хорошо относились, хотя их и побаивались. Совсем иначе было иметь дело с кулаками-челдонами.
Бакенщик дал нам фонарь, и обратно идти было уже веселее. Перенесли вещи, вымылись, кое-как подсохли у костра. У бакенщика оказалось немного водки и рыбы, был и чай. Подкрепившись, завалились на полу и спали до утра. Утром бакенщик перевез нас на другой берег. Недалеко виднелась деревня. Там мы наняли лошадей и отправились в Тюмень.
В расчете попасть в Уфу до холодов, свои валенки, полушубок и папаху я оставил березовским товарищам, а сам поехал налегке. Между тем, холодало не на шутку. Чтобы не окоченеть, значительную часть этого пути я бежал за тарантасом, а когда уставал и садился в повозку, Малюсов укрывал полой своей шубы. Ямщики на нас смотрели как на добычу и драли немилосердно. Всю тамошнюю ямщину содержали кулаки-челдоны, публика прижимистая. В общем, пока мы добрались до Тюмени, деньги у нас почти вышли. Приехав туда, мы остановились на постоялом дворе и сейчас же связались с местными ссыльными. Любопытно, что в начале 30-х годов, когда я стал заместителем председателя Тюменского горсовета, квартиру мне дали в этом самом доме.
Ссыльные нам помогли с жильем, но не с деньгами. У меня оставалось только на билет до Уфы и полтинник на еду. В Уфу я приехал с пятаком в кармане – можно себе представить, как и чем три дня пути я питался на 45 копеек. Но о еде и одежде мы как-то тогда мало думали. Не было подпольщика, одетого не только что в новое, просто в целое. Если брюки целы, так обязательно пальто рваное или сапоги без подметок. Всю зиму 1909 года у нас с Шашириным было одно пальто на двоих. Позже на пару с другим товарищем мы попеременно носили один пиджак.
Я заметил, что от Челябинска до Уфы все вокзалы усиленно охраняются – как потом выяснилось, в связи с миасским «эксом»[44], но в тот момент я о нем, конечно, еще ничего не знал. 12 октября приехал в Уфу, нашел Шаширина, тот удивился моему появлению. Оказалось, что после его письма ко мне почти все наши дружинники были арестованы по доносу провокатора Терентьева (сам Тимка спасся только потому, что Терентьев не знал его адреса), и следующим письмом Шаширин отменил мой вызов. Но это письмо то ли не дошло, то ли уже не застало меня в ссылке. Сам Тимофей собирался освободить товарищей из тюрьмы, а потом ехать в Париж – к Ленину, в школу пропагандистов. В январе 1910 года он действительно отправился в Челябинск вызволять товарищей-боевиков из застенка, а я поехал в Москву, чтобы оттуда следовать за границу. Но мой зарубежный вояж так и не состоялся.
Неудачный побег из Челябинской тюрьмы
В 1910 году в одиночном корпусе Челябинской тюрьмы находилось около 30 членов уфимской боевой организации РСДРП (б). 24 из них, включая семерых женщин, привлекались по так называемому «второму миасскому» делу.
Одиночный корпус представлял собой особо охраняемое, отдельно стоящее здание и имел собственный прогулочный двор, огороженный высокой кирпичной стеной, которая полностью закрывала его первый этаж. Внутри корпус делился на два яруса, соединенных железной лестницей с железными же перилами. На первом ярусе находилось, сколько помню, 14 одиночных камер, на втором – 16. Комната надзирателей была на первом этаже. Площадки ярусов были сделаны с тем расчетом, чтобы проходящий по второму ярусу не мог быть виден находящемуся на первом, и наоборот. В каждой камере была кнопка звонка, которым заключенный мог вызвать надзирателя.
Порядки в корпусе были такие. В 6 утра по свистку подъем, койка поднимается к стене; к ней же наглухо прикреплены стол и стул; далее – уборка камеры. По второму свистку – поверка: заключенные должны встать в шаге от двери и спиной к ней. Так помощнику начальника тюрьмы легче их пересчитать, не подвергая себя особому риску. После поверки через пищеподаватель (форточку в двери) – выдача заключенным завтрака: хлеба и кипятка. Их единственное «развлечение» до обеда – 15-минутная прогулка. Гуляли попарно, по кругу, под приглядом надзирателя и часового; ходить следовало средним шагом, не останавливаясь, разговаривать вполголоса. За нарушение любого из этих правил надзиратель мог застрелить заключенного на месте – как чуть не произошло со мной, когда во время прогулки я без команды остановился, услышав какой-то посторонний шум. В тот раз я отделался сутками темного карцера на хлебе и воде.
В таком режиме мы и жили. Я сидел на первом этаже, в камере № 10. Время шло, подходило к концу лето. Следствие по нашему делу заканчивалось, и мы уже знакомились с собранным им материалом, готовясь к воєнно-окружному суду. Но событие, которое произошло 15-го августа, нарушило устоявшийся ход тюремной жизни.
Как и всякие тюремные сидельцы, мы мечтали о побеге. Насколько можно было судить, находясь в одиночном заключении, из всех нас, уфимских боевиков, на свободу особенно рвался Александр Калинин, начальник нашей дружины. Он сидел во втором ярусе, в камере № 20, как раз надо мной, и тоже проходил по «миасскому» делу, только по «первому» – об экспроприации почты. Свой план побега он сообщил соседям – М. Ефремову[45], П. Зенцову и В. Алексакину, и те его одобрили[46]. Однако решили, что побегут только «верхние», а «нижние» примут участие лишь при особо благоприятном стечении обстоятельств. Мы, «нижние», об этих планах ничего не знали.
15 августа, после обеда, часа в два, наверху раздается звонок. Слышу, как к камере Калинина подходит надзиратель и отпирает ее, очевидно, чтобы выпустить заключенного в туалет. Вскоре тот возвращается, раздается шум борьбы и крики: «Лопатин, Лопатин!» (фамилия одного из надзирателей). Кто-то падает. Думая, что надзиратель истязает Калинина, остальные заключенные стали неистово звонить. Оказалось, наоборот – это Калинин напал на надзирателя. На шум прибежал старший надзиратель, раздались два выстрела: Калинин, будучи ранен (первый выстрел), сумел отобрать у охранника оружие и прикончить его (второй). Тело убитого Калинин сбросил вниз.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});