к которому призывает рука Севастиана.
Фридрих закрывает глаза. В темноте Лидия проходит между ним и Марком Феликсом. «Wie schweer is des mich, unner eich Taitsche auszuwähle. Tu, Offizier, is mei Vater ähnlich, un tu, schejner Mann – mei Bruhder»47, – ее глаза опущены.
Он слышит ее внутри себя. Стань же ухом, говорит она. Сбрось меня с закорок. Так кричал командир в летном училище – чувствуй телом углы атаки, ягненок! Стань своим телом наконец! Весь стань ухом! Самолет взлетает и идет к посадке под углом, у каждого летчика привычные углы. Напрягай, напрягай врожденную эквилибристику, пой. Этот несъедобный ртутный шарик в мятном горле, каковы его перекаты, вкусны?! Как полощется он в глотке! Сбрось меня к черту, возьми меня, – кричит Лидия. Под каким углом атаки идет твой самолет, необузданный пленник?.. Где теперь твой дом? Не отвязалась ли корова, не слишком ли крепкие ремни в плети у безумного погонщика?
Этой глубокой ночью никто не спит.
– Я совершаю требы. Приходи через ночь. Завтра ночью поспи. – Севастиан усаживает гостя за стол.
Через четверть часа Фридрих спускается с крыльца и впотьмах спотыкается о лежащего Марка Феликса. Тот вскакивает.
– Hej, Friedrich48, – шипит, осторожничая, Марк Феликс.
Фридрих молчит. Между ними горло и женские пальцы драки. Марк Феликс вскидывает руки, словно поправляет свои цыганские волосы. И вдруг наносит несколько сильных ударов по глазам, носу и горлу Фридриха. Через секунду Марк Феликс уже лежит на земле. Первые фаланги кулака Фридриха взяли на себя весь его вес.
– Tes is mei Fraa49, – стискивает зубы Марк Феликс.
На его лице изумленная улыбка. С неба смотрят глухие невинные звезды. Ангел шагает широким шагом по Караганде – одна нога его в Михайловке, а другая уже в Тихоновке.
* * *
1942–1943. 1766. 1930.
Младенца вносят в Караганду.
Долинка поет, она мать, она мать умерших детей.
Некрополь слезоточит, кожа его камня влажна. Четыреста сорок шесть тысяч изгнанников в его круглом каменном теле. Гларус свернулся языком в гнезде на левом берегу Волги.
Зацелованного, запутавшегося в чужом полотне, младенца вносят в Караганду. Занавес заката тяжелый, как бархат; оголен эшафот. С неба льется роскошь дождя. Младенцу малюют румянец на щеках, рисуют ему слезы, гримасы боли, закушенные губы. Его руки и ноги уже безвольно висят, голова запрокинута.
Ребенок Лидии прибыл в Караганду в ее животе, Танатос принял роды.
Звучит орфический гимн.
Караганда живет. Глотая огонь, изрезанная шахтами, беременная, она становится на четвереньки, прячет морду под зреющий живот. Чутки ноздри брата-близнеца бога сна, изогнуты их коридоры. Бродит, он бродит, нюхая воздух, вздыбливая шерсть на загривке; факел в его руке погашен. Он ищет Караганду, но глаз ее не видно. Корибанты танцуют на ее хребте, укрытом шкурой барана. Черная кровь кипит в животе Танатоса, где ты, упругая Караганда? Где твое смуглое бедро? О, мусульманка, ты не умещаешься под животом коня Фальконе! Руки черного мальчика входят в крылья белого мальчика на орнаменте вазы, и пьет он сквозь вазу красное вино. Город равен звезде, расколотой звезде по имени Малиновка, она же аул Акмол50. На детском кладбище некуда воткнуть заступ. Долинка поет, она мать, она мать умерших детей51, ей еще долго жить, скулить, а ищущему торжествовать.
Приказ о выселении – гром среди ясного неба! Марийка устала от шума, воя, молитв и мычания, она в саду, обнимает яблоню: «Behmie, vorsteck mich in dei Worzle»52. Яблоня улыбается Беляночке. Радостная, девочка засыпает у корней. Ее не могут найти, и подводы трогаются без Марийки, мать ее голосит без умолку. Соседский увалень, шестнадцатилетний Давид, спрыгивает с подводы и бежит обратно в Гларус. Девочка уже проснулась и кричит от страха. На плечах Давида она возвращается в руки к маме.
Большой деревянный натопленный дом, кокон тепла внутри зимнего леса за окном. Река почти у крыльца. Искупавшись в проруби, Фридрих стремглав забегает в дом, быстро скидывает с себя полотенце и трусы, ныряет в постель, лежит, дрожа всем телом. Это лишь сон, но Лидия садится на край его постели, и он взглядом зовет ее согреть его тело. Она робеет, но руки ее сильнее разума. Лидия гладит горло Фридриха, шар его кадыка, короткую бородку. Он бездействует, молча наблюдает за женщиной. Рыбак, ловкий опытный рыбак, он держит на удочке огромную золотую рыбу, бока ее полны будущей икры, рот искажен болью. Потрогай мой рот, летчик, расковыряй его рану, усиль нашу страсть – воздух просится в рыбьи потроха, солнце целует кайму горизонта. Проходит несколько очень долгих секунд, и Лидия уже лежит на груди и животе мужчины, нежные косточки ее затылка в его руках. Это сон. Все спят, в уголку рта Фридриха слюна, как у ребенка. Караганда рожает сказочное угольное дитя, голова его больше тела, уши залиты водой. На тонких ключицах Лидии плещется молоко, Фридрих пьет его сок, целует дрожащую, как лепесток, женскую кожу.
Зигфрид не корни, а ствол дерева. Умершая веточка Пауля на обозе, дочка Эльзы на барже, сын Лидии и Виктора в саманном бараке: они часть младенца и весь он одновременно. Спеленутые советские немцы неохотно ложатся в карагандинскую землю, их мышцы сводит до судорог, их гуленье и лепет поднимаются над землей. Царственный младенец, достань мне с неба целую, не расколотую звезду,