Марк Феликс сжимался, проглатывал себя в кувырок.
На языке воя он говорил с существами гуманнее людей.
Язык Марка Феликса рос и тек. Перед рождением слова спинка его языка лизала небо, и для немца это было непривычно и больно, ибо кончик языка упирался в нижние зубы вместо ожидаемых верхних, кланялся, был унижен. Марк Феликс сжимался, проглатывал себя в кувырок, с силой обнимал свои колени. В трудармии он перестал есть даже ту скудную пищу, которую давали, громко выл, низко опустив голову в колени. В такой позе его бросали в кузов машины и везли на работы в шахту. Ему пытались всучить орудия труда, а он калечил ими себя и других. Штрек его зрения сужался, Марк Феликс начинал истошно кричать, постепенно выбиваясь из сил, теряя сознание. Крик переходил в вой.
Нет, порой он пробовал и петь, но песня медленно стекала в горло и желудок, в плавильную лодочку его существа. Вой для него стал слаще пения, на языке воя Марк Феликс говорил с существами гуманнее людей и слышал их внятные ответы.
Уши его заливало смолой чужой людской злобы. Спохватываясь, он катался по земле, громко кричал, при попытке охранников успокоить его бросался на удары их сапог, подставляя живот, ребра, щеки. Борода его росла из клочков земли.
Его чудом не убили. Жизнелюбие пропитало неуязвимостью клетки его тела. Осознавал ли он сам, что был готов стать уродом, безумцем, мертвецом, лишь бы не принять условия нездоровой игры, которую затеяли с ним и его сородичами современники? Ему переломали кости и выбили зубы, пока не пощадили – отвезли, едва живого, издыхать в окраинный карагандинский поселок Транспортный цех. Выбросили из грузовика и уехали, не оглядываясь, ведь смотреть умели только вперед.
Марк Феликс дышал. Его окружала многоликая гора его языка, она дыбилась и была равна миру без Марка Феликса. Язык таял во рту, как яблоко, становясь едва уловимой аурой ангела роста и боли, живущего внутри семечка и прорывающего сильными руками железную кожу плода.
Солнце грелось над карагандинской землей, на горизонте пасся двугорбый верблюд терриконов.
Через час Марка Феликса нашла Марийка. Язык его вмиг обессилел, обмелел, а затем и обнажил сухое русло, и единственным светом для мужчины осталась ее детская немецкая речь.
* * *
1941.
Декабрь снаружи ест стены сарая, земная дрожь.
Пора святить соль, воду, мел.
Для обитания ему определили сарай. Здесь раньше стояла корова. Стойло огорожено непрочными досками; серый песок кое-где на земляном полу, как пепел; внутренняя стенка сарая обита дранкой. В углу поставили топчан, накидали туда тряпок.
Марку Феликсу всего девятнадцать. Поволжский мальчик, он учился музыке, когда его погнали в трудармию. Он оставил там разум.
Крупнокостный, очень худой, Марк Феликс сначала лежит, не поднимая головы, дико смотрит на редких посетителей, но, когда вбегает Марийка, едва заметно волнуется, узнает ее глазами. Девочка кладет ему в рот хлеб, но он не может жевать его. Она поит его молоком, Марк Феликс пробует поднять голову, ему не удается; молоко льется мимо рта. Он натужно кашляет, лицо его не багровеет, а становится розовым, как у ребенка. Лидия дает Марийке маленькую лейку, и девочка поит Марка Феликса из носика, воркуя, радуясь каждому его глотку.
Только через три месяца он встает на ноги. Теперь он буйный. С отросшей львиной гривой, рыча, ощеривая осколки зубов, он лютует, бросается на тонкую перегородку в сарае, разносит ее в щепы, ломает доски стойла. Плачущий, размытый, колкий, он царапает себе лицо, отбрасывает от себя чьи-то крылья.
Декабрь снаружи ест стены сарая, земная дрожь. «Man muss spinne, spinne!!! Spinne!»41 – Марк Феликс вспоминает ловкие руки матери. Она, в тесном кружке других молодых замужних женщин, прядет42 и рассказывает истории о добрых духах; он слушает, открыв рот. Паук43 занимает собой весь потолок сарая.
– Hosanna! – поет паук, становясь то меньше, то больше. – Sieh, dei Heil kommt!44
Марк Феликс ему не верит, силится открыть глаза. Ему не нравится слово Heil.
– Dreh dich, dreh dich, Rädje45, – напевает Марк Феликс и уже ищет глазами уютный угол, поднимая обломки досок, пробуя собрать из них ясельки. Находит воображаемую солому, устилает ею дно яслей. Пусть младенцу будет мягче. Его уже встречают: в волосах Люции укреплены свечи, воск капает на ее свадебное платье; Николаус надел цепь на шею; Бальтазар протягивает звезду на длинной палке. А советские немцы обвешаны коровьими колокольчиками, и русские окропляют их святой водой. Ох, пора святить соль, воду, мел, писать на парадных дверях святые слова, солить хлеб для животных. Нельзя работать! Можно лишь готовить пищу и кормить скот! Испеките хлеб из лучшей белой муки. Приготовьте свиные колбасы с квашеной капустой. Пусть к вам придет Кристкинд46 – в белом сиянии, с восковыми цветами на голове, в длинных белых рукавицах. Марк Феликс садится на корточки и громко воет. Зима на улице лютует, звенит цепями, щелкает кнутами, стреляет, трубит, поет серенады. Надрывно кричит полумесяц. В сарай входят несколько пожилых казахов; их дома по соседству. Они шепчутся между собой, советуются, как помочь Марку Феликсу,