Читать интересную книгу О духовной жизни современной Америки - Кнут Гамсун

И поскольку в глазах Эмерсона именно Платон — тот мыслитель, который открыл и Бога, и душу, — стало быть, Платон олицетворяет собой философию. Бог Эмерсону необходим, для него нет важней слова, чем слово «Бог»… Бог и душа — вот итог его философии: мир един, коль скоро правит миром единый Бог. Все эти абсолютные истины — главные выводы из философских исследований Эмерсона. В этом смысл его очерков.

В своем стремлении доказать тесную связь души с Богом Эмерсон вновь, в который раз разбивает собственную теорию об относительном характере всякой своеобычности. Стоит ему только забрести в область божественного, как на него сразу же находит азиатская блажь, и он тут же прощается со всеми им же ранее провозглашенными теориями. «Чистая (inviolate) душа состоит в непрерывной телеграфной связи с первопричиной всего сущего», — утверждает он. И еще отчетливей выражает он ту же мысль, когда заявляет: «Самый главный факт — это сверхчувственный интеллект, перетекающий в нас из неизвестного источника, и встречать его должно с религиозным благоговением и ограждать от всякого смешения с нашей собственной волей». Так, спрашивается, зачем же тогда нужны все эти «тысячи тружеников»? Когда чистой душе необходимо тога или иного рода знание, ответ на какой-либо вопрос, ей даже не надо листать Платона, чтобы найти эти сведения, потому что это знание, говорит Эмерсон, мы «фактически» получаем непосредственно из неизвестного первоисточника, как своего рода телеграмму.

Читаешь про этот источник, который будто бы должен в нас перетекать, и уже кажется, что ты насквозь промок. А Эмерсон словно бы и сам опасается — вдруг телеграмма не дойдет по назначению — и потому велит унитарию, обитающему в его душе, добавить: «Поистине, нет такого вопроса, на который нам не дано получить ответ».

Поистине, это довольно-таки странное утверждение в устах мыслителя! Он замирает перед самыми крутыми загадками, не находя на них ответа, однако же успокаивается и вновь и вновь славит Бога. Что же касается бессмертия души, то Эмерсон доказывает это бессмертие… фразой опять же самого Эмерсона: «Если потонул мой корабль — значит, он лишь опустился в другое море». Вдобавок он еще приводит несколько строчек, отражающих взгляд Фокса на вечность: «И был океан тьмы и смерти, но также бескрайний океан света и любви, который затопил обитель тьмы и тленья». Ибо душа бессмертна!

С помощью таких вот этико-философских ухищрений Эмерсон сделался мыслителем. Его учение: одна душа в теле, один Бог на небесах. От философов он требует «мудрости», понимаемой им как «нравственная проповедь». Мудрость Платона «безгранична», мудрость Бемена — «здоровая, красивая», мудрость Сведенборга — для него «удобна», мудрость Монтеня — «безнравственна», мудрость Шекспира — «необыкновенна» — Эмерсон ставит вопрос о характере мудрости. Как будто научная философия обусловлена определенной моралью! Иные люди с равной поспешностью способны сочинить как философию порока, так и философию добродетели. Нравственная философия Эмерсона в точности та же, какую можно встретить во всех унитарианских сборниках проповедей, предназначаемых для домашнего употребления (например, у Паркера, Чаннинга и других). Эту же философию, в сущности, исповедуют все приличные люди — от добропорядочных рассыльных до добродетельных китобоев. В лице Эмерсона этическая философия не обрела нового мыслителя, зато нашла проповедника. По своему духовному складу он преимущественно литератор; что бы он ни говорил, что бы он ни писал — ой всегда делал это талантливо. Именно у него соотечественники заимствуют эпиграфы для самых своих добропорядочных и невинных книжек. Поистине Эмерсон стал Эзопом ханжеской американской толпы.

Порой, однако, литературный дар все же заводит его слишком далеко — во всех тех случаях, когда Эмерсон стремится к глубокомыслию. Конечно, все привыкли к непостижимой выспренности писаний иных философов, но особенно интересно посмотреть, как ученый янки демонстрирует свою ученость. Некоторые изречения Эмерсона, напоминающие откровения оракула и, на взгляд публики, исполненные глубокого смысла, звучат, к примеру, вот так: «Ученость — это знание, не познанное нами». Ах, как это верно, как верно! Правда, я в этом изречении ничего ровным счетом не понял, но, как известно, Эмерсон всегда прав. Скажи он: «Знание — это ученость, которой мы не научились», он, конечно, ошибся бы. Вот видите, сколь важно перевернуть что-либо с ног на голову!

Другое изречение, пожалуй, звучит еще более странно: «Детали — это меланхолия». Ну конечно же, детали — это меланхолия. Любой кляче, маломальским понятием обладающей, это известно. Никто вроде бы не уверял, будто детали — это горная цепь или, к примеру, штора? Ну конечно же, никто! Хотел бы я посмотреть на того, кто посмел бы сказать, что у деталей меньше сходства с тоской, чем с каким-нибудь шелковым зонтиком! Стало быть, детали — это и впрямь меланхолия…

Ралф Уолдо Эмерсон умер в 1882 году.

Разумеется, в Америке есть и другие писатели, чье творчество заслуживает включения в историю литературы, но в данной работе детализированное рассмотрение американской литературы не представляется возможным. Поэтому я предпочел несколько обстоятельнее представить двух американских авторов, которые завоевали широкую известность в нашем отечестве, с намерением показать, сколь жестоко можно обмануться, переводя «по странам» вместо того, чтобы переводить «по литературам». Моя задача — показать, какую духовность предполагает и какую насаждает в народе литература типа американской, что сеет она и что пожинает. Уитмен и Эмерсон выделены мной как особенно характерные, сугубо национальные представители литературы своей страны, и эту их роль никак нельзя считать безоговорочной удачей Америки: один — поэт с нечленораздельной речью, другой — сочинитель литературных проповедей. У меня нет ни малейшего сомнения в том, что американской литературе необходим импульс со стороны чужеземной и более развитой литературы, однако конгресс в патриотическом порыве препятствует проникновению этой литературы в страну, облагая ее пошлиной. Чтобы способствовать духовному развитию Америки, ее литература должна изменить и форму и содержание. Но главное — в этой огромной стране должны появиться сомневающиеся, то есть мужчины и женщины, способные усомниться в том, что Америка обладает самой богатой в мире культурой. Пусть будет подорвано национальное самодовольство, пусть американский патриотизм даст трещину. Вплоть до сегодняшнего дня самыми что ни на есть священными именами в Америке были имена президентов! Но коль скоро обладаешь некоторым представлением о том, какие головы, какие гении на протяжении многих поколений обретали приют в Белом доме, то все это позволяет судить о нации, канонизировавшей их. И если американцы как раз в тех областях, где они отстают от других народов, требуют платы за творческую помощь, стало быть, они полностью лишены каких-либо современных духовных интересов.

ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОЕ ИСКУССТВО

Живопись и скульптура

Если теперь перейти к рассмотрению американского изобразительного искусства, то оно оставит у нас в точности такое же впечатление, как и литература: перед нами искусство, нуждающееся в чужеземном влиянии, способном стимулировать творческие импульсы. Это искусство — тоже плод, созревший в особой материалистической атмосфере Америки; пропитанное духом бостонского синклита, оно взошло на волне самого что ни на есть тяжеловесного патриотизма. Американцы — нация торговая, привыкшая продавать и покупать, а отнюдь не народ, творящий или хотя бы любящий искусство. Все явления, встречающиеся на их жизненном пути в сфере торгового обмена или финансовых сделок, их мозг схватывает мгновенно, зато искусство никак ими не воспринимается. Устроить себе «тихий день» не в их привычках, не станут они и тратить время, чтобы прислушаться к чему-то стороннему. Истинный янки, сугубо правоверный в своих вкусах, для развлечения предпочтет отправиться в «Атенеум» с целью изучения патентов, нежели пойти в оперу слушать Вагнера, и, если бы этого не требовали приличия, может, и супруга его и барышни-дочки тоже не пошли бы туда.

Американцы в целом еще не пробудились для восприятия искусства. Я не требую от них, чтобы они умели сами его открывать, но хотя бы воспринимали его, когда им предлагают это искусство. Чтобы включить его в рамки собственного бытия и возрождать его как явление.

Американцы — нация молодая, но при том достаточно зрелая, чтобы искусство могло захватить их, воздействовать на их души, во всяком случае, что-то им говорить.

Уже сама по себе природа этой страны должна была бы наделить американцев духовным чувством красоты. Видят же они солнце и море, солнце, которому по великолепию нигде больше на свете нет равных. Зимой они могут лицезреть бледные звезды, а летними ночами — багровые ураганные облака. Леса Америки насыщены удивительной поэтической жизнью. Там поют птицы, раздаются звериные крики, слышатся крадущиеся шаги каких-то мохнатых существ. Огромный мир прерий, мир красок, запахов и диковинных звуков окружает американцев. Но они не замечают этого. Ничто не может направить мысли их — американцев, привыкших вести счет цифрам, — в иное русло. Никакая красота ни на миг не заставит их позабыть про экспорт, про рыночные цены. Правда, возможно, в этом смысле в американских штатах за долгие годы появились какие-то исключения, но их совсем-совсем мало. Стало быть, не приходится удивляться, что американское искусство не достигло более высокого уровня, чем тот, какой мы наблюдаем ныне.