Но тут трава сомкнулась вокруг него, и он тут же почувствовал себя уверенно и в безопасности. Пробежав еще двадцать шагов, он остановился и оглянулся через плечо, прислушиваясь и принюхиваясь раздувающимися ноздрями и хлеща себя по бокам хвостом.
Боли он не чувствовал — лишь онемение и тяжесть в животе, как будто он проглотил здоровенный булыжник. Он почуял запах собственной крови и повернул голову, чтобы обнюхать бок. Выходное отверстие, оставленное пулей, было размером с рюмку для яйца, и из него медленно сочилась почти черная кровь. С кровью смешивалось содержимое его внутренностей. Капли падали на сухую землю с громкими шлепками. Он лизнул рану, и его челюсти окрасились кровью.
Потом он поднял голову и снова прислушался. Издалека, с другого берега донеслись звуки человеческих голосов, и он негромко заворчал, чувствуя, как от присутствия человека и тяжести в брюхе в нем закипает гнев.
Затем его позвала львица — низкий захлебывающийся стон, — он снова отвернулся и последовал за ней. Теперь из-за тяжести в брюхе он уже не бежал, к тому же и задние лапы онемели и плохо слушались. Львица ждала его неподалеку. Она страстно потерлась об него, а потом попыталась увести прочь, потрусив впереди. Он было тяжело поплелся за ней, но остановился, чтобы еще раз прислушаться и полизать кровоточащую рану. Она нетерпеливо обернулась и снова издала страстный стон, а потом лизнула его в морду, лизнула рану, озадаченная и расстроенная его поведением. Теперь его ноги были тяжелыми, как деревянные обрубки, а впереди виднелись заросли черного дерева. Он свернул в сторону, забрался в заросли густого перепутанного кустарника и со вздохом улегся, поджав под себя длинный хвост.
Львица беспокойно металась на опушке, короткими мяукающими звуками зовя его за собой. Потом так и не дождавшись ответа, она тоже забралась в кусты и улеглась рядом с ним. Она лизнула его рану, лев прикрыл глаза и негромко застонал. Сейчас он впервые почувствовал боль. Боль разливалась по всему его телу, становясь огромным удушающим грузом, который все рос и рос внутри него, казалось, раздувая брюхо так, что оно вот-вот готово было лопнуть. Лев негромко зарычал и укусил себя за бок, пытаясь прикончить то, что сидело внутри него — эту живую агонию, которая питалась его внутренностями.
Львица попробовала отвлечь его. Она была смущена и растеряна, она извивалась всем телом и подставляла ему свой зад с распухшими и сочащимися кровью гениталиями, но лев лишь прикрыл глаза и отвернулся, и каждый его вздох был подобен визгу терзающей дерево пилы.
Потом он снова услышал голоса, приглушенные голоса людей. Он поднял голову, и его глаза снова полыхнули желтым яростным светом. Он наконец нашел источник своих страданий, агония боли в брюхе превратилась в ненависть, и ярость его была слепой и всепоглощающей.
Что-то стукнулось в ветку черного дерева над его головой, и он зарычал — дребезжащий выдох его измученной глотки.
* * *
Они медленно продвигались вперед сквозь густую, полностью скрывавшую их траву, столь густую, что они видели не больше, чем на два или три шага впереди себя.
Кровь раненого льва была отчетливо видна на траве, да и раздвинутые стебли все еще хранили следы его тела, поэтому идти по следу не составляло ни малейшего труда. Высота следов крови на стеблях позволила Шону и Матату определить, куда именно попала пуля, а то, что кровь была смешана с фекалиями, говорило о том, что поврежден кишечник. Ранение было смертельным, но смерть от него обычно бывала медленной и мучительной.
Пройдя около двадцати ярдов, Матату остановился и указал на лужицу черной густой крови.
— Он здесь останавливался, — шепнул он, и Шон кивнул.
— Далеко ему не уйти, — прикинул Шон. — Скорее всего, Матату, он залег и подкарауливает нас. Когда он прыгнет, беги назад и прячься за меня. Понял?
Матату лишь улыбнулся в ответ. Они оба знали, что он ни за что не подчинится. Матату никогда не убегал, он примет удар на себя, как он делал это всегда.
— Ладно, маленький упрямец. — В голосе Шона явно слышалось напряжение. — Пошли дальше.
— Маленький упрямец! — радостно повторил Матату. Он знал, что Шон называет его так лишь в тех случаях, когда особенно гордится или доволен им.
Они продолжали двигаться по кровавому следу, останавливаясь через каждые три или четыре шага, чтобы дать Шону возможность побросать камешки в заросли травы впереди, и если ничего подозрительного не обнаруживалось, они снова осторожно продвигались вперед.
За спиной Шон вдруг услышал щелчок — щелчок предохранителя «ригби». Рикардо перекидывал рычажок то вверх, то вниз — нервный жест, выдававший его возбуждение. Хотя этот звук и раздражал его, Шон почувствовал, что этот человек вызывает у него восхищение. То, что им предстояло, было, возможно, одним из самых опасных занятий на свете. Хуже затаившегося где-то поблизости раненного в брюхо льва трудно было что-либо себе представить. Для Шона это была вполне обычная работа, что же до Рикардо, то такое ему выпало единственный раз в жизни, и до сих пор он не проявил ни малейшей слабости.
Шон бросил в траву впереди очередной камешек и услышал, как тот ударился о ветку растущего неподалеку дерева. Они двинулись дальше, и на ходу Шон размышлял о страхе. Для некоторых людей страх был калечащим и разрушительным чувством, но для людей вроде самого Шона он являлся чем-то вроде наркотика. Шон любил ощущение страха, страх, струящийся по жилам, обострял все его чувства настолько, что он мог ощущать кончиками пальцев узоры на полированном ореховом прикладе своего ружья и прикосновение каждого отдельного стебелька травы к обнаженным ногам. Его зрение в такие моменты настолько обострялось, что он начинал видеть окружающее словно сквозь хрустальную линзу, которая увеличивала и подчеркивала любой объект. Он мог чувствовать вкус воздуха, которым дышал, запах примятой ногами травы и крови льва, которого они преследовали. В подобные моменты он начинал жить какой-то особенно яркой и трепетной жизнью, и поэтому при каждой возможности полностью отдавался страху, как наркоман отдается очередной дозе героина.
Впереди виднелись заросли черного дерева, напоминавшие островок посреди бескрайнего моря травы. Он швырнул туда очередной камешек. Камешек несколько раз стукнулся о ветки, и откуда-то из чащи вдруг послышался львиный рык.
Страх смерти был настолько приятен, что казался почти невыносимым, прямо какой-то эмоциональный оргазм, куда более сильный, чем испытанный им когда-либо с женщиной. Шон снял ружье с предохранителя и сказал:
— Он идет, Матату. Беги! — В его голосе слышалось едва ли не торжество, а время вдруг замедлило свой ход — еще один феномен, порождаемый страхом.