Агнес фон Куровски родилась в Пенсильвании, на семь лет раньше Эрнеста. Отец Агнес был немцем, а мать – американкой. До того, как она присоединилась к программе ухода за больными в нью-йоркской больнице Белльвью, Агнес работала библиотекарем. Она приехала в Европу вскоре после Эрнеста и стала одной из первых медсестер в миланском госпитале. Она была высокой и худенькой (Билл Хорн, друг Эрнеста по службе в «Скорой помощи», как и он, находившийся в госпитале, вспоминал, что у нее была самая узкая талия, которую он видел), с темно-каштановыми волосами и серыми глазами – поразительно хорошенькая, по общему мнению, и исключительно веселая, хотя медсестрой она была серьезной и компетентной.
Эрнест уже подружился с другими медсестрами, но когда он встретил Агнес, то был немедленно сражен ею. Развитию отношений поспособствовало то, что Эрнест, страдавший бессонницей, проводил с нею долгие часы, когда она находилась на ночном дежурстве. К концу августа, после двух операций по удалению остатков шрапнели из ран, Эрнест и Агнес почти все время проводили вместе, днем осматривали достопримечательности и ходили на скачки в Сан-Сиро, когда Эрнесту, который теперь ходил с тростью, разрешали покинуть госпиталь. Он не был одинок в своем восхищении Агнес: все мужчины в госпитале, в том числе Билл Хорн и Генри Виллард, были влюблены в нее. Она, без сомнений, была кокеткой. В Нью-Йорке у нее остался жених, врач средних лет; самым серьезным женихом Агнес в госпитале, когда там находился Эрнест, был бравый одноглазый итальянец, капитан Серена, к которому Хемингуэй ужасно ревновал. Отношения между Агнес и Эрнестом были достаточно серьезными, чтобы заходила речь о браке. В своем дневнике Агнес называла его Мальчишкой или Мистер Любимый. Еще она писала, что он «слишком любит меня», но, сколько можно судить по ее дневнику и письмам, на протяжении их отношений она редко бывала так же серьезна, как он. Отчасти причиной служила семилетняя разница в возрасте между ними, а кроме того, Эрнест едва достиг совершеннолетия. И тем не менее в сентябре Агнес дала ему свое кольцо, и ее письма к нему, когда она находилась с сестринской службой во Флоренции в октябре и ноябре и затем в Тревизо в декабре, подписанные «миссис Мальчишка» или «миссис Хемингштайн», были наполнены страстью.
В целом его ранение («ужасно приятное») и любовь к Агнес, должно быть, действительно придали жизни Эрнеста сладостный привкус. Одна медсестра приносила ему мартини, на поверхности которого плавало касторовое масло; Эрнест так часто посылал привратника за вином и крепкими спиртными напитками, что пустые бутылки в его комнате послужили причиной крупного скандала. Когда Виллард только познакомился с ним, Эрнест предложил ему «глоток» коньяку; Виллард, наблюдая за Эрнестом в палате, описывал окружающее того «сборище поклонников» и отмечал, что он «и несколько других родственных душ сформировали ядро вокруг почетного пациента». Внешность Эрнеста была достаточно фотогеничной, чтобы камера, снимавшая кинохронику, поймала его в инвалидном кресле на крыльце госпиталя, размахивающего костылем. Его старшая сестра Марселина, которая случайно увидела эти кадры в чикагском кинотеатре перед сеансом художественного фильма, пришла в неописуемое волнение; после этого остальные члены семьи по нескольку раз покупали билеты в кинотеатр ради возможности увидеть Эрнеста в хронике. На фотографии, которую Эрнест отправил домой, он предстает очень красивым: он лежит на больничной койке в военной фуражке, перевернувшись на бок, чтобы оказаться лицом к фотографу, а его губы сложены так, как будто он весело посвистывает; этот снимок стал почти таким же легендарным, как фотография на обложке первого романа Трумена Капоте «Другие голоса, другие комнаты» (1948). Тогда, так же как сейчас, эта фотография представлялась доказательством почти героической стойкости перед лицом серьезных ран и считалась примером силы духа Хемингуэя, хотя гораздо убедительнее она демонстрирует мальчишеский задор, с которым Эрнест встретил ужасы войны, теперь оставшиеся позади.
И все же характер Эрнеста, во время его пребывания в госпитале, был не таким радужным, как заставляет зрителя верить фотография. Виллард отмечал, что он «был трудным пациентом… он мог отстаивать свое без малейшего на то права, если все складывалось как-то не так или если он считал безжалостную дисциплину [госпиталя] слишком утомительной». Норов Эрнеста проявился в миланском госпитале так, как никогда прежде; кажется, теперь его гнев, раньше не представлявший проблемы, нередко становился неуправляемым. Свое время он занимал выпивкой, флиртовал с Агнес и выковыривал шрапнель из ног, складывая осколки в миску рядом с койкой и щедро раздавая их в качестве сувениров. Потом Агнес скажет Вилларду, что считала Эрнеста «совершенно испорченным», что он «наслаждался лестью» и «научился играть на сочувствии, которое к нему испытывали». Со всеми этими нашивками за ранение и медалями, говорила она, он выглядел «самовлюбленным». При параде, с тростью, в итальянской военной форме, которую он заказывал специально, и в плаще, он казался «посмешищем». И хотя Агнес во время этой беседы была явно разгневана, ее наблюдения едва ли были надуманными. Виллард согласился с тем, что Эрнеста «слишком избаловали» в госпитале, и это «полностью изменило его свежий, мальчишеский характер и заложило основы эгоцентризма, который будет проявляться в каждом поступке». Нет сомнений, что те недели в госпитале оставили в нем след.
Во всяком случае, ему не терпелось вернуться, и, когда в конце октября он получил разрешение прибыть на фронт, Эрнест возликовал. Это было особенно волнующее время. Итальянцы вот-вот должны были разгромить австрийцев в сражении под Витторо-Венето. Однако Эрнеста постигло огромное разочарование, потому что он свалился с желтухой почти сразу же, как приехал на фронт, и снова был отправлен в госпиталь Красного Креста в Милан. Он так сожалел об упущенной возможности сражаться с итальянцами бок о бок в их финальной победной битве, что не раз потом рассказывал, будто участвовал в ней. Своей семье Хемингуэй не только рассказал, что принял участие в битве, но и что за свои действия был награжден Военным крестом («Кроче Д’Герра»). Эта ложь была сказана с таким пренебрежением к тому, что может быть раскрыта, что мотивы Эрнеста кажутся просто странными. Он видел свою судьбу в Италии и строил планы вернуться туда в ближайшем будущем, надеясь, что Агнес будет рядом с ним и будет его женой. В сентябре он отправился на озеро Маджоре, где познакомился с дипломатом, графом Греппи, который станет прототипом графа Греффи в «Прощай, оружие!». В декабре он был в Тревизо, увидевшись с Агнес 9-го числа в последний раз.
Сразу после Рождества он уехал на неделю к капитану Красного Креста Джиму Гэмблу, в Таормину, очаровательный городок со славной историей на восточном побережье Сицилии, на виллу, арендованную Гэмблом. О событиях той недели известно мало. Некоторые исследователи предполагали, что двое мужчин вступили в это время в гомосексуальную связь. Своему новому знакомому, Э. Э. Дорман-Смиту, колоритному ирландскому солдату, которого Эрнест называл прозвищем Чинк [англ. Китаеза. – Прим. пер.], Хемингуэй рассказал о днях, проведенных на Сицилии, историю, которая поднимает больше вопросов, чем дает ответов. Чинк позднее расскажет, что Эрнест признался ему, что «почти не видел Италию, только из окна спальни, потому что хозяйка маленького отеля, где он жил сначала, спрятала его одежду и держала его у себя неделю». Однако Эрнест не обладал достаточной искушенностью в вопросах секса, чтобы придать правдоподобие такому рассказу. Иная картина раскрывается в письме, которое Эрнест написал Гэмблу в марте 1919 года. «Каждый день, каждую минуту я корю себя за то, что меня нет с тобою в Таормине», – пишет молодой человек. Он вспоминает каких-то персонажей, с которыми они общались в сицилийском городе, в том числе человека, называвшего себя герцогом Бронте, и двоих мужчин по имени Вудс и Китсен. Он вспоминал о времени, которое они провели вместе, и сокрушался о том, что мог бы по-прежнему быть там с Гэмблом: «Когда я думаю о старой Таормине в лунном свете, и мы с тобой, иногда немножко пьяные, но всегда просто для удовольствия, прогуливаемся по этому древнему городу, и на море лунная дорожка, и Этна коптит вдалеке, и черные тени, и лунный свет перерезает лестничный марш позади виллы». Ему тошно думать, что он по-прежнему мог бы быть там, говорит Эрнест.
То немногое, что известно о Гэмбле, дает нам несколько ключей к разгадке, что же могло происходить в те лунные ночи в Таормине. Гэмбл родился в 1882 году и, следовательно, был на семнадцать лет старше Эрнеста. Он происходил из богатой семьи Вурхизов из Уильямспорта, штат Пенсильвания; его дедушка был президентом железнодорожной компании. После Йеля (1906) он учился в Пенсильванской академии изящных искусств и занимался живописью во Флоренции, когда началась Первая мировая война. Отслужив, Гэмбл уехал в Париж, был недолго женат на дебютантке из Филадельфии и остаток своей жизни он прожил с сестрой в Филадельфии и в летнем коттедже семьи «Альтамонте» в Иглс-Мире, на озере Аллегейни.