Читать интересную книгу Сказки Амаду Кумба - Бираго Диоп

— Бедный Бубу! Вай, Бубу!

Тут — в первый и последний раз — Голо заговорил со взрослыми. Он поведал им очень немного, сказал всего три слова, но эти три слова шли из самой глубины его нутра:

— Кав-на-де! — Что означает: «Чуть не издох!»

* * *

Итак, Голо возвратился в бруссу.

Как тут было уныло, какое опустошение!

Поиски пищи стали теперь единственной заботой всех зверей, и никто, кроме Буки-гиены, не заметил возвращения бывшего жителя деревни Кёр-Самба.

Любопытная и злая Буки все пыталась ловко выспросить у Голо-обезьяны, отчего у него так порыжела спина и зад стал багрово-красен. В конце концов Голо объяснил:

— Я хотел доказать тупицам в Кёр-Самба, что это я поджег их деревню. Ведь они обещали дать сушеного мяса поджигателю, который выполнит за них это трудное дело.

— Как? — прогнусавила Буки. — Что ты такое говоришь?

— Ну да! По напрасно я садился на горящий факел и терся спиной о ствол тамаринда, сгоревшего еще накануне: они не хотели мне верить, просто и слышать ничего не хотели. Эти дураки уверяли, будто я недостаточно ловок и не мог бы так хорошо все проделать.

— Значит, они тебе не поверили?

— Они не дали мне и кусочка мяса, а ведь у них три амбара набиты им.

И Буки двинулась по тропе в Кёр-Самба, но сначала она заняла у Лёка-зайца (который, пряча улыбку, слушал их разговор) его тама́. Тама — это очень маленький барабан, но величайший из болтунов.

Нелегкое дело — отстроить хижины и возродить село. Усталые мужчины, женщины и дети отдыхали на площади, заваленной кольями, лианами да скудными остатками соломы. Над площадью возвышался баобаб с пожухшими листьями — в его тени прежде беседовали и держали совет старейшины деревни.

Пять резких звуков раздались в знойном воздухе нолей. Им откликнулось эхо в жидкой тени баобаба:

— Н’донг! Н донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг!

Дети и женщины прислушались.

— Н’донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг!

Теперь и мужчины насторожились.

— Н’донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг!

Дети бросились туда, откуда доносились неожиданные звуки. Но тут появилась Буки-гиена, она держала под мышкой свой тама и уже издали кричала:

Это я подожгла! Я деревню сожгла!Н’донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг!И в прошлом году бруссу я подожгла!Это я, я сама,Это я подожгла!Я деревню сожгла!

Когда, распевая так под бой барабана, гиена подошла совсем близко, ее попросили повторить слова песни.

И все с хохотом столпились вокруг Буки, а она, польщенная таким вниманием, все твердила:

Это я подожгла! Я деревню сожгла!Я лес подожгла и деревню сожгла!Это я подожгла!Это я подожгла!

А шаловливый тама подтверждал:

Н’донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг!

Наконец Буки умолкла и спросила:

— Ну, где же сушеное мясо, обещанное за поджог?

— Мясо за под…! — удивились дети, но взрослые не дали им договорить.

Вместо дубинок в ход пошли колья, обрушившиеся на спину барабанщицы. И Буки никогда потом не рассказывала, как ей удалось спастись бегством из Кёр-Самба, и не хотела объяснять, почему с того самого дня так отвис ее зад.

* * *

С помятыми боками, еле волоча ноги, потеряв тама и все еще горюя о недоставшемся ей сушеном мясе, Буки-гиена вернулась в бруссу. А там Лёк-заяц но приказу Гаинде-льва, царя зверей, созывал всех четвероногих обитателей бруссы.

После пожара жизнь была нелегка, охотиться становилось день ото дня труднее.

Лишь крылатое племя меньше других пострадало от бедствий, причиненных огнем.

И вот Гаинде-царь призвал всех подданных от мала до велика и распорядился: «С сегодняшнего дня охотиться будем вместе!»

Подданные тотчас согласились:

— Дё лё, Н’Диай! Дё лё! (Правильно, государь, правильно!)

— Я решил, что, пока не установим новый порядок, все мы, четвероногие звери, не будем нападать друг на друга.

— Дё лё, Н’Диай! Это правильно!

— Теперь мы будем охотиться лишь за пернатыми, которые, словно в насмешку над нами, ничуть не пострадали от злополучного пожара.

— Правильно, государь, правильно!

— Каждый должен приносить мне свою добычу. А я все буду делить по справедливости!

— Правильно, государь, правильно!

— И я не потерплю при дележе никакого ропота, жалоб, вздохов и недовольных мин!

— Дё лё, Н’Диай! Дё лё!

* * *

Буки в жизни своей никогда не охотилась, она только кралась по пятам за Гаинде-львом, Сег-пантерой или за кем-нибудь из зверей помельче и питалась остатками их добычи, а еще чаще брела за Пуло-пастухом, который перегонял свое стадо на новые пастбища, ведь на его пути всегда оставалась падаль — околевшие от старости животные. Давненько, правда, не осмеливалась она идти следом за Лаобе, продавцом калебасов и ступ своего изготовления: палка Лаобе слишком часто гуляла по ее спине в отместку за старую неповоротливую ослицу, у которой Буки вырвала кусок ляжки.

Из страха перед Гаинде-львом гиена умолчала о побоях, нанесенных ей в деревне, и не осмелилась отказаться от принудительной охоты.

К тому же она рассудила, что эта общая охота, в особенности охота на крылатую дичь, будет ей только на руку.

— Ступайте! — приказал Гаинде-царь, и все разошлись.

День был длинный-длинный, потому что любопытное солнце, потратив столько времени на то, чтобы достигнуть зенита, не спешило опускаться. Оно вволю налюбовалось на необычное зрелище, но все еще смотрело не отрываясь, как четвероногие охотники бегают, ползут, шарят повсюду, взбираются на деревья и ныряют в воду, преследуя пернатую дичь, которую еще до рассвета предупредил Тиуай-попугай.

Буки, укрывшись неподалеку, в тени старого тамаринда, присоединилась к кучке охотников и вместе с ними вернулась к тропу Гаинде-царя, где уже была сложена целая груда крыльев. Каждый из потных, запыхавшихся зверей что-нибудь да принес. И Гаинде-лев приступил к дележу общей добычи.

* * *

— Этого страуса я оставляю себе, — сказал Гаинде.

И хор охотников дружно откликнулся:

— Бак на, Н’Диай! Ба на! (Хорошо, государь, хорошо!)

— А ты, Сег, возьми эту дрофу, — продолжал Гаинде.

— Джарджефф, Н’Диай! Джарджефф! (Спасибо тебе, государь, спасибо!)

— Тене, бери эту утку.

И Тене-леопард горячо поблагодарил:

— Спасибо тебе, государь! Джарджефф!

Так продолжался дележ, и охотники все до единого были как будто очень довольны.

Молодые куропатки, перепела и цесарки, стрепеты и кулики были распределены между хорьком, куницей и прочими тварями незнатной породы.

Вот уже и Тиль-шакал рассыпается в благодарностях:

— Джарджефф, государь! Джарджефф!

— На, получай, Буки, — сказал Гаинде-лев, протянув гиене маленького жалкого крылана, глаза которого вдруг приоткрылись в вечерней полутьме.

Буки выступила вперед, но внезапно остановилась, не сводя глаз с того, что предлагал ей царь зверей.

* * *

Пусть со времен Адама гиена считается воплощением глупости, — Буки все же была родом из Салума[33], того Салума, где любому известны все или почти все тайны Природы.

И обитатели Салума, конечно, знали, что тот, кому даны крылья, имеет перья и появляется на свет из яйца, а все, что выходит из яйца, лишено ушей. Да! У всех, кто вышел из яйца, нет ушей, будь то Ганар-курица, Джанн-змея или даже сам Диасиг-кайман.

А тут Гаинде-лев, царь Гаинде, протянул Буки-гиене… крылана. Крылана, близкого родича Джугун — летучей мыши, которая, как и матушка Сова-колдунья, спит днем и пробуждается лишь с наступлением темноты! Но Гаинде-лев уже терял терпение. Еще больше налились кровью его глаза…

— Буки! Что я сказал нынче утром? — процедил в усы Гаинде-лев.

А Буки все не сводила глаз с крылана в царской лапе. Крылан с оскаленными зубами!..

— Буки! — зарычал царь Лев, — я дарую тебе твою долю, а ты ею пренебрегаешь!

И Буки наконец заговорила:

— Кембу ма ко, Н’Диай! Кембу ма ко! (Я ею не пренебрегаю, государь! Я не пренебрегаю!)

— Что? — Царь Лев окончательно вышел из себя. — Что ты сказала?

А Буки:

— Кебу ма ко, Н’Диай! Кебу ма ко! Даф ма йем! (Я не пренебрегаю, государь! Я не пренебрегаю! Но он меня ошеломил!)

— Кто, кто? — Гаинде даже охрип.

А Буки:

— Вот этот, с крыльями, но с шерстью и с острыми ушами! Вишь, как он выкатил на меня глазища и скалит зубы так, что даже жуть берет… Нет, я твоим даром не пренебрегаю, государь. Но очень уж он страшен!

Боли́

Ноги старого Нумуке-кузнеца и рады бы стараться, да не могли больше держать его немощное, согбенное тело, а жилистая, морщинистая шея — старую голову, убеленную мягким хлопком волос и редкой бороденки.