инкубаторов «Искусственной матки» до активной жизни индивида нашего общества может все это описать с таким знанием дела. «Нет, — думал я, — ничего подозрительного в ней нет, обычная особь пола А. Мне просто показалось».
Глава 14. Счастливое детство
Признаться, я никак не мог понять, почему эта мысль приносит мне такое облегчение. Это было странно. В нашем прекрасном, разумном обществе нет и не может быть места сочувствию или хуже того — жалости к другим людям. Эти чувства из той жизни, которую мы давно отряхнули со своих подошв. Они близки к так называемой «любви», а мы давно уже доказали, что ее быть не может. Уважение, взаимопонимание, взаимопомощь, готовность к сотрудничеству, а самое главное, чувство долга — вот какие отношения приветствуются в нашем обществе. Тем более для меня было неожиданно, что к моему законному чувству восхищения перед трудом Аны-а-1842 во благо нашего Отечества, примешивается что-то еще… непонятное… необъяснимое… или давно забытое…
— А расскажи-ка мне подробнее, — произнес я, чтобы быть совершенно уверенным в правильном происхождении Аны-а-1842, — о своем детстве в «Родилке. Ты так интересно об этом написала. Ведь у меня и у всех, родившихся до Катастрофы, было совсем другое детство. А как ты росла в нашей «Родилке»? Как там за вами ухаживали?
— Ну, я не все помню — так, отдельные воспоминания, — ответила особь, — ведь мы в «Родилке» проводим только первые пять лет жизни. До года особи обоих полов А и В наблюдаются в специальных младенческих боксах, потом их переводят в среднее отделение — для особей до трех лет, потом еще два года мы проводим в отделении для старшей группы, а потом выходим во внешнюю жизнь, в образовательные учреждения, где нас учат разным наукам, и в том числе — писать стихи, — тут Ана-а-1842 не смогла сдержать улыбку от гордости за свое сочинение и продолжила:
— Про «Родилку» я помню, что там — очень чистые, белые коридоры, и большие светлые палаты, много окон и весь персонал в белом. Там к нам относились очень внимательно, все время что-то измеряли, взвешивали, записывали, как кто растет, как себя ведет. Мне особенно нравились наши нянечки, которые нас кормили и давали воду из специальных поилок. В «Родилке» нам, подрастающим особям, почти не ограничивают воду — сколько попросишь, столько и пей. Я особенно хорошо помню одну няню… у нее глаза были такие… лучистые. Она нам часто улыбалась, а один раз даже погладила меня по голове, — и Ана-а-1842 вдруг сняла шапочку и погладила себя по коротко стриженой голове. — Это оказывается так приятно, когда тебя гладят по голове. Только почему-то эта няня после этого больше к нам не приходила, — грустно добавила маленькая особь.
Я хотел было объяснить ей, что в «Родилке» по отношению к растущим особям обоих полов строго-настрого запрещено проявлять глупые и вредоносные чувства, подобные тем, которые считались необходимыми для детей прежних времен. Категорически нельзя их гладить, целовать, петь им глупые песенки. У нас принципиально другие задачи по отношению к нашему подрастающему поколению и система воспитания совершенно не похожа на ту, что была у наших предшественников. Все эти слюнтяйства могут привести к тому, что «любовь» опять, как опасный сорняк, начнет прорастать в нашем обществе разума и целомудрия. Вот что я хотел напомнить сидящей рядом со мной особи пола А, но почему-то ничего не сказал. Я понял, что воспоминание об этом поглаживании забывшейся няни, наверняка старой, родившейся до Катастрофы, очень дорого маленькой поэтессе. «Надо же, — подумал я, — выходит, этим инкубаторским тоже хочется ласки и тепла. Гм-м-м…»
— Очень интересно тебя слушать, — вслух сказал я. — Еще что-нибудь помнишь о своих ранних годах в «Родилке»?
Ана-а-1842 охотно кивнула мне в ответ:
— Там нельзя плакать, громко кричать, даже сильно махать руками нельзя. Кто плохо себя ведет, с кем что-то не так, болеет чем-то или просто непослушный — сразу приходят и забирают… на выбраковку. С тех пор, как себя помню, знаю это слово «выбраковка». В «Родилке» его все время повторяют. Когда медперсонал нас обследует, иногда слышно, как они говорят между собой: «С этой особью что-то не так. Отправляем на выбраковку». Не знаю, куда деваются те, кого выбраковали, но однажды за ними приходят, куда-то их уносят из отделения и всё. И никого из выбракованных больше никто никогда не видел. В «Родилке» все очень боятся выбраковки, каждый опасается, что с ним окажется что-то не так!
Когда я была в среднем отделении и уже что-то понимала, помню, рядом со мной спала маленькая особь пола А. Но с ней, наверное, что-то было не так, потому что она все время ныла и плакала. Мы все на нее сердились, потому что она мешала всем спать. А потом за ней пришли врачи, посмотрели, сказали «На выбраковку» и ее унесли. Она очень сильно плакала, даже визжала и вырывалась, но, это, конечно было совершенно бесполезно. Больше ничего про нее не знаю. Еще я слышала, что выбраковка начинается уже в младенческих боксах, но продолжается все время, что мы проводим в «Родилке». Потому что задача нашего общества — растить здоровых членов, которые смогут приносить реальную пользу нашей Отчизне! — заученно бодрым голосом произнесла Ана-а-1842 и улыбнулась.
Я кивнул и внутренне повеселел — моя уверенность в том, что передо мной — совершенно нормальная особь пола А, росла с каждым ее словом. От моих сомнений не осталось и следа. Но успокаиваться мне было нельзя — откуда же, хотел бы я знать, взялись те заключительные строки ее оды?
Глава 15. Заговор! Заговор!
— Ну что же, Ана-а-1842, — сказал я самым спокойным и доброжелательным тоном, на какой был способен, — ты проделала замечательную работу, и, поверь, она украсит нашу Книгу Памяти. Думаю, что помещу ее в самом начале. Стихи у тебя получаются очень хорошие! Но ты так и не рассказала мне, откуда взяла последние строки твоей оды. Ведь я кое-что знаю. Знаю, что они принадлежат перу другого поэта, жившего давным-давно. Как они к тебе попали?
Ана-а-1842 смотрела на меня с явным испугом, но я понял, что сейчас отступать ни в коем случае не должен.
— Пожалуйста, Ана-а-1842, не бойся,