верными Риму, вооружились, чтобы постоять за него, и привели в расстройство Сабина и лингонов[299].
Что касается Цивилиса и его батавов, они отказались присягнуть «Галлии». Они предпочли, говорит Тацит, довериться германцам. Они объявляли даже, что вступят в борьбу с галлами, громко провозглашая, что Галлия годна лишь на то, чтобы послужить им добычей[300].
Верность секванов и их победа, а, быть может, также страх перед германцами вернули Галлию на сторону Рима[301]. Ремы, которые не совершали отпадения, созвали представителей от всех галльских общин «для совместного обсуждения, что следует предпочесть: свободу или мир»[302].
Тогда-то и произошло одно из характернейших происшествий во всем изучаемом событии. Послы различных галльских народцев сошлись в городе, который ныне называется Реймсом (Durocortorum Remorum), и образовали нечто вроде Национального собрания. На нем рассуждали без всякого стеснения о выборе между римским владычеством и независимостью. Никогда более высокий вопрос не ставился перед нацией и не рассматривался с большим спокойствием. Были ораторы, которые говорили в пользу свободы, другие высказывались за сохранение покорности чужеземному господству. Но мы совсем не усматриваем никаких указаний на то, чтобы последних обвиняли в измене даже их противники, и, по-видимому, они вовсе не были меньше тех привязаны к родине. Спорили очень много; взывали к великому имени независимости и напоминали о старой славе; немало сердец было растрогано этими девизами. Но люди, обладавшие более холодными темпераментами, обращали внимание на рискованность предприятия: шесть римских легионов уже находились на пути в Галлию. Затем возникал вопрос: как распорядится Галлия своей независимостью, если ей в самом деле удастся освободиться? Какое управление создаст она себе, где будет ее столица, ее центр, на чем будет держаться ее единство? Выставлялось на вид, что немедленно же возродятся смуты, притязания и ненависть, соперничество между племенами и групповая вражда[303]. Благоразумные предсказывали, что галльское общество будет подвержено жестоким колебаниям и постоянным изменениям судьбы или положения, Особенно много думали о германцах, которые вот уже два века тянут руки к Галлии, которых толкают против нее всякого рода вожделения[304], которые только и ждут восстания галлов против Рима, чтобы наводнить страну и предать ее разграблению. Стали наряду с этим взвешивать все выгоды мира и римского господства. Сравнивали настоящее с тем, чем станет будущее, и рассудили, что настоящее лучше такого будущего[305]. Результатом всех этих долгих разговоров был тот факт, что собрание торжественно объявило от лица всей Галлии, что она остается связанною с Римом. Оно предложило тревирам, которые одни оставались в восстании, сложить оружие и возвратиться к повиновению[306]. Затем большое количество галлов добровольно вооружилось для защиты империи[307]. Цивилис, уже один раз побежденный, набрал себе новое ополчение в Германии[308]. Его разбили вторично, и германцы были изгнаны за Рейн, служивший границею между ними и Галлиею. Страна была избавлена от нашествия и осталась римской.
Тацит влагает в уста одного римского полководца слова, которые справедливо выражают мысль, волновавшую в те времена большинство населения края. «Когда наши войска, – говорил он, обращаясь к галлам, – вступили впервые в вашу страну, это произошло по просьбе ваших предков; собственные раздоры утомляли и истощали их, и германцы уже возлагали на их головы иго рабства. С тех пор мы держим стражу на вашей окраине, чтобы помешать новому Ариовисту прийти царствовать над Галлией. Мы не налагаем на вас никаких иных податей, кроме тех, которые дают возможность доставить вам прочный мир. Платимые вами налоги содержат армии, которые вас же защищают. Если бы исчезла римская империя, что увидели бы мы на земле, кроме всеобщей войны? И при этом какой народ был бы тогда в большей опасности, нежели вы, которые наиболее доступны врагам, которые владеете золотом и богатством, привлекающим хищника?»[309]
С первого взгляда кажется странным, чтобы Галлия нуждалась в империи для собственной защиты против Германии. Нельзя сказать, чтобы галлам недоставало мужества и военных способностей. Писатели того времени вовсе не изображают их изнеженною расою, «Все они – превосходные воины, – говорит Страбон, – и именно из их среды римляне добывают лучшую свою конницу»[310]. Цезарь не пренебрегал также галльскими пехотинцами; он вербовал значительное число их для своей армии. Они не переставали во все пять веков существования империи поставлять многочисленных солдат и офицеров в римские легионы, которые в эту эпоху не пополнялись больше населением Италии. Тех рук, которые галлы отдавали на службу империи, для них было бы совершенно достаточно, чтобы защищать себя. Но без империи в Галлии немедленно возродилось бы разъединение. В больших войнах и для борьбы с нашествиями личная храбрость почти не оказывает услуги. Защиту народам дают сила их общественных учреждений и их социальная дисциплина. Там, где политическая связь слишком слаба, первым последствием неприятельского вторжения является расстройство государственного тела, погружение умов в смуту, расслабление характеров; среди беспорядка, произведенного нападением, враги неминуемо оказываются победителями. Это именно и случилось с Галлией во времена нашествия кимвров, a позже Ариовиста. То же бы повторилось и дальше, если бы римское господство не обратило Галлию в сплоченный и крепкий организм. Это господство сделалось для галлов связью, цементом, силой сопротивления[311].
Глава девятая
Галлы сделались римскими гражданами
В древности покорение какого-нибудь народа другим не сопровождалось непременно, как естественным последствием, присоединением побежденных к победителям после завоевания. Галлия сделалась тем, что обозначалось на латинском языке того времени словом provincia, то есть зависимою страною[312]. Она не составила собственно части Римского государства (не была in civitate Romana), a была лишь поставлена под его власть (находилась in imperio Romano).
Среди галльских народцев одни были объявлены союзниками Рима (foederati), другие – свободными общинами (liberi), третьи – подданными народа-победителя (dedititii)[313]. Все они, однако, походили друг на друга по положению в том смысле, что были поставлены вне римского гражданства. По отношению к римлянам они были иностранцами – peregrini[314]. Это и означало, что они не вошли в состав римского народа, не обладали ни политическими, ни гражданскими правами последнего, не пользовались покровительством римских законов. Им нельзя было ни получить наследство от римлянина, ни самим завещать римлянину свое имущество[315]. Они лишены были commercium’a, то есть права приобретать в полную собственность недвижимость на римской земле[316]. Галлам не разрешались также браки с римлянками, то есть союз между римлянином и женщиной галльского происхождения не признавался законным[317]. Сын, родившийся от такого брака, как при всяком незаконном сожительстве, приобретал социальное положение матери, следовательно, становился галлом,