Власть как могла старалась нещадно давить попытки открытых выступлений, но что толку. Казанская знать стала перебегать к русским. Тогда наиболее трусоватые крымцы, не в силах покорно ожидать, чем же обернется дальнейшее, и видя, что при первом нападении московских воевод казанцы их выдадут, собрались, предварительно пограбив все что можно, и ударились в бега, даже не взяв с собой семей.
У страха глаза велики, и потому они пустились не вниз по Волге, опасаясь выставленных русскими заслонов, а вверх по Каме. До Вятки дошли успешно, но дальше их ждала неудача. Заблаговременно предупрежденный вятский воевода Зюзин учинил им самый настоящий разгром, а около полусотни, включая жестокого подавителя промосковских мятежей и любовника Сююнбеки Улан Кащака, были взяты в плен и отправлены в Москву, где их и казнили.
Бегство крымцев, казалось бы, окончательно отдавало Казань Руси. Это понимали и они сами. Тотчас оттуда явились послы с челобитьем, чтоб государь «их пожаловал, пленить не велел, дал бы им царя Шиг-Алея, а царя Утемиш-Гирея с матерью Сююнбекою взял бы к себе». Иоанну, честно говоря, было несколько жаль расставаться со своей мечтой о героической победе. Однако бояре, и в первую очередь Дмитрий Федорович Палецкий, напомнили юному государю об осторожной политике его деда.
— Не след доводить ворога до крайности. Лучше всего неспешно изнурять в нем силы, а губить его медленно, но верно, — говорил Палецкий. — Война же — дело случая и зависит от такого множества всяких неожиданностей, что далеко не всегда можно их угадать. В том и состоит величие твоего деда, что он полагался на случай как можно менее, а берег людей как можно более.
Ему вторил и Адашев:
— Одна погода может все, даже самые хорошие приготовления, обречь на неудачу, — тонко намекнул он на оттепели, которые так пакостили русскому войску во время последних походов.
Иоанн вспомнил, помрачнел и ответил послам, что непременно пожалует Казанскую землю, но при условии, что они вначале выдадут его недоброжелателей, подразумевая крымскую знать, и освободят всех русских пленников.
Алексей Адашев отправился в Свияжск объявить Шиг-Алею, что государь жалует ему Казанское царство с Луговою стороною и Арскою, но Горная сторона, как более близкая к Свияжску, к нему и отойдет, поскольку государь сам взял ее еще до челобитья казанцев.
Шиг-Алей ради приличия немного поупирался, но Адашев был непреклонен, тем более что именно он и являлся автором решения не усиливать чрезмерно «касимовского царька». Сегодня он ходит в их воле, во всем послушен, а что будет завтра? А как поступят его дети, когда он умрет? Словом, Шиг-Алею твердо заявили, что решение окончательное, так что менять в нем никто ничего не станет.
Слегка волновалась и Казань. Юная ханша никому не сделала вреда за то время, пока жила, поэтому отдавать ее собственными руками в виде пленницы московскому царю жителям было стыдно. Поначалу предложили было, чтобы ее оставить, но тут заартачились воеводы Иоанна, пригрозив, что в противном случае «государь в начале осени будет здесь с огнем и мечом для истребления вероломных». Пришлось подчиниться, и казанцы известили Шиг-Алея, что царица с сыном уже едет в Свияжск.
Не только Сююнбека, но и вся Казань проливала слезы в тот день. Вот только у юной вдовы они были от горя, а у жителей — от стыда, но… своя шкура дороже. Кто-то смущенно бормотал, что Иоанн милостив, кто-то доходил даже до того, что откровенно врал, будто московским царем все уже решено и он непременно изберет ей достойного супруга и даст какое-нибудь владение.
Провожать Сююнбеку шел весь город до самой Казанки, где уже поджидала ее богато украшенная ладья. Бледная и слабая, вдова едва могла сойти на пристань, но, стоя уже на подмостках, не забыла обернуться и поклонилась народу, который ощутил еще более жгучий приступ стыда. Входя в ладью, она вновь обернулась к людям, как-то жалко взмахнула в знак прощания худенькой ладошкой, и лишь после этого судно наконец-то отчалило, вызвав у многих облегченный вздох.
Так исполнилось первое условие мира.
Сразу после этого был назначен и день приведения к присяге России всех казанцев. Жители вышли из города и собрались на Царевом лугу. Молча выслушав написанную для них клятвенную грамоту, они поблагодарили Иоанна за данного им царя и… вновь начали торг за Горную сторону. Лишь когда они поняли, что ничего не выйдет, стали нехотя подписывать шертные[69] грамоты, которые после этого торжественно скрепили государевой печатью[70].
Ох и многолюдна Казань — три дня присягали царю на верность ее жители — толпа за толпой. Наконец Шиг-Алей въехал в столицу. К тому времени ему было уже сорок с лишним лет, но выглядел он на все пятьдесят.
Смешливый князь Юрий Булгаков с трудом давил в себе смех, рвущийся у него из груди при одном только взгляде на этого уродца. Чего стоили одни только длинные уши, мочки которых спускались чуть ли не к самым плечам, не говоря уж о бабьем лице с какой-то выщипанной редкой бородкой, толстом брюхе и огромной заднице. Коротконогий, хан так смешно косолапил, переваливаясь с боку на бок, пока брел по двору, добираясь до своего трона, выставленного по такому случаю на всеобщее обозрение, что тут даже более серьезный человек не выдержал бы[71]. А в это время ханский двор уже до отказа наполнился «третьим условием» — российскими пленниками, которые, пробыв в неволе несколько десятков лет, не верили своему счастью.
В Свияжске наделили их всем необходимым, включая одежду, съестные припасы, и отправили дальше, вверх по Волге. Летописцы указывают, что было их до шестидесяти тысяч и это не считая жителей Вятки и Перми, отправленных вверх по Каме. Трудно сказать, насколько преувеличили они подлинную цифру, да и не столь это важно. Ясно одно — Казань и впрямь держала у себя изрядное количество русских рабов.
«Никогда, — писали современники, — Россия не видала приятнейшего зрелища: то был новый исход Израиля!»
У самого Шиг-Алея в Казани было решено оставить воеводу Хабарова с пятьюстами московскими стрельцами — мало ли. В помощь ему — если что — должен был поспешить из Свияжска со своими людьми князь Симеон Микулинский.
У каждого дела есть добрая сторона, но есть и худая — как посмотреть. Взять то же освобождение пленников. Вроде бы замечательно, но — для Руси. А коли взглянуть со стороны Казани, то тут уже картина вырисовывалась не столь радужная.
И если отсутствие Горной стороны было нестерпимо лишь казанской знати, то освобождение русских пленников больно ударило по всему люду, включая самых простых. А кому трудиться? А кто теперь будет делать всю черную работу? А возможность получить выкуп? Она ведь тоже — прощай навсегда. Словом, куда ни глянь — сплошные неудобства да убытки.