Читать интересную книгу Друзья встречаются - Илья Бражнин

- Смекаем, как бы стекло выставить. Дух спирает!

Никишин глянул на окно. Оно было невысоко, но глубокая ниша и решетка затрудняли доступ к стеклу. Они тотчас принялись за работу. Никишину, самому высокому из всех, было нетрудно дотянуться до стекла, Батурин, самый крепкий, поддержал его снизу. Упираясь ногами в плечи матроса, Никишин начал выдавливать стекло. Работать было неудобно. Плечи Батурина дрожали, мешала решетка. Никишин спешил. Стекло треснуло и раскровенило палец. Не обращая на это внимания, он торопливо вытаскивал осколки из гнезда. Наконец пахнул в лицо свежий ветер и яркая белая звезда сверкнула в далеком небе, Никишин припал к окну, с невыразимой нежностью глянул на звезду и, широко раскрыв рот, жадно глотал влажный холодный воздух.

Он был счастлив полной мерой человеческого счастья. Он забыл обо всём: и о Кандалакше, и о Краскове, и о матросе. Весь мир исчез, и остался только он один, и эта вздрагивающая белая звездами эта волна опьяняющего воздуха. Он закрыл глаза и тихо застонал. Ноги его дрогнули, подались вниз. Повинен в этом был не он, а державший его матрос. Сперва он давал шепотом советы, потом медленно и беззвучно опустился на пол.

Никишин соскользнул следом за ним. Звеня, ударились о каменные плиты осколки стекла. Батурин лежал, бессильно прислонив к стене большую круглую голову. Он был в обмороке. Товарищи склонились над ним, чтобы поднять, но матрос открыл глаза и, отирая со лба липкий пот, тяжело выпрямился.

- Сомлел, никак… - пробормотал он смущенно. - Скажи пожалуйста!

Шатаясь, поднялся он на ноги и виновато улыбнулся. Никишина в самое сердце кольнула эта улыбка. Он вдруг почувствовал неодолимое влечение к этому человеку, захотелось отдать ему самое дорогое. Сейчас самым дорогим была мелькавшая в небе звезда. Он толкнул его к окну:

- А ну, подыши!

Матрос подвинулся к окну. Ноздри его вздрагивали.

- Хороша ночка! - сказал он тихо. - В этакую ночку да в море!

По лицу его расплылась широкая светлая улыбка. От окна пахнуло легким ветерком. Он весь вытянулся навстречу ему, даже плечи хрустнули. Улыбку смахнуло с лица, меж скул прошла короткая судорога тоски. Никишин заглянул в лицо Батурину. Матрос тотчас стыдливо отвернулся.

Остаток ночи они простояли бок о бок под окном, и Батурин пересказал Никишину свою нехитрую жизнь. Первая часть её прошла в душной крестьянской избе, где голопузый Мишутка «жил-поживал, да добра не наживал», вторая - на раскате трех морей, где молодой матрос «ума-разума набирался», а третья - в Архангельском порту, где определился Батурин кочегаром на ледокол «Микула Селянинович». Здесь он стал большевиком, весной восемнадцатого года вместе с отрядом моряков ходил в Кемь бить белофиннов, воевал на судоремонтном заводе с меньшевиками, «отстаивая советскую власть до последнего», пока не затопил вместе с командой своего «Микулу», чтобы не пропустить англичан в Двину. Англичане всё же прошли, а Батурина на другой же день бросили в тюрьму.

- Так и кончилось наше дело, - заключил матрос свой рассказ, - сидим, вшей кормим, попутного ветра ждем, а сюда, сам знаешь, с хорошей стороны не дует.

Батурин вздохнул, почесал широкой ладонью бритую голову. Темное от загара лицо его вспыхивало золотом прорастающей бородки. Никишин стоял рядом с ним, прислонясь к влажной стенке. Он устал. Глаза слипались.

«В сущности говоря, какое мне до всего этого дело?» - подумал он с тупой вялостью и зябко поежился.

- Что, притомился? - спросил Батурин, поддерживая его своим могучим плечом. - Озяб?

Плечо матроса было теплым и твердым. Никишин ничего не ответил. Он отвернулся и поднял глаза к высокому окну.

Белая звезда потухла. В камеру пробивался серый рассвет. Свернувшийся на полу клубок зашевелился, закряхтел, закашлял. Тяжело подымались всклокоченные головы. На серых лицах сонно тлели припухшие глаза. Начинался день - тоскливый и страшный.

Глава десятая. ТЮРЕМНЫЙ СЕМИНАР

Вначале все это казалось диким, невозможным. Нужно было или уйти отсюда, или разбить голову о каменную стену. Но дни проходили за днями, и никто не уходил, и никто не разбивал себе головы о стену. Заключенные жевали мякинный хлеб, искали вшей, спорили о политических платформах. Вечерами Батурин бархатным баском тихо и проникновенно пел «Вечерний звон». Ему негромко подтягивала вся камера. На каждого вновь прибывшего набрасывались с жадными расспросами о городских новостях, а так как тюрьма пополнялась ежедневно, то известны были все события, происходящие по ту сторону желтых тюремных стен. Что касается тюремных происшествий, то они переносились из уст в уста при умывании, при встречах у выгребных ям, куда выносили параши, при переводе заключенных из камеры в камеру, тысячью других способов. Знали, что сегодня в девять утра из Маймаксы привели председателя союза деревообделочников Левачева, что главари меньшевиков явились в тюрьму, обходили камеры и переписывали всех, кто числился в их партии, и что потом меньшевиков выпустили на волю.

Последнее обстоятельство обсуждалось в камере целый вечер.

- От же сволочи, чертогоны! - возмущался Батурин. - От же шкуры меньшевистские! Стакнулись, значит, с белогадами и с той заморской нечистью.

- А когда же они против них были? - откликнулся молодой слесарь-судоремонтник.

- Зачем же их, коли так, сюда сажали? - удивился Прохоров, тот самый арестант, что спросил у Никишина табаку.

- Да кто же их сажал? - усмехнулся судоремонтник. - Так, просто в суматохе попутали. А может, и для острастки - маленько пугнуть. Случается, хозяин и своих холуев по носу щелкает, чтобы не очень вольничали.

- Постой, выходит, значит, что они теперь окончательно революцию предали?

- Почему же теперь? Это их давняя специальность, браток, от Адама, можно сказать. А что касается советской власти, так она у них всегда поперек горла сидела. Как они мудрили, чтобы её спихнуть хотя бы в наших местах, сам знаешь - здешний - и через контрреволюционную городскую думу давили, и в газетах Советы грязью обливали, и кулачье вместе с дружками эсерами поднимали в уездах, и в губпродкоме держали курс на удушение революции голодом, и рабочих разлагали, соблазняя английской мучкой, и приволокли-таки в конце концов дорогих заморских гостей. А что они дорогие для них, так - на вот тебе - газеточка ихняя, «Северный луч», с передачей попала. Кто-то селедку завернул. Вот, статеечка тут, и подписано: «Старый меньшевик»… постой… вот: «Я хочу глубоко и искренно поблагодарить англичан: с их приходом я сугубо почувствовал себя русским». Видал? А вот тут ещё есть тоже статеечка, называется «Текущий момент и задачи пролетариата». Задачи, значит, такие: «Пролетариат должен идти в добровольческую народную армию, ибо армия - это сила, на которую опирается всякое правительство». Выходит по-меньшевистски, что задачи пролетариата - в ножки этим самым интервентам кланяться и в армию ихнюю спешить добровольно, чтобы грудью защищать и свою буржуазию, и иностранных грабителей. А твоя задача, браток, здесь вшей кормить, по их политике.

Подобного рода беседы велись в камере каждый день, но Никишин не принимал в них участия. Впечатления, нахлынувшие на него в последние дни, подавляли. Слишком разителен был переход от тихой, просторной Кандалакши к этой тесной тюремной камере, от постоянного одиночества к постоянному многолюдству.

Меж тем люди все прибывали и прибывали.

Одной губернской тюрьмы уже недоставало. Пересыльная тюрьма также была переполнена. Переполненными оказались и поставленные на тюремном дворе палатки, и гауптвахта, и милиция, и больничные городки, и концентрационные лагеря пригородов - Кегострова, Бакарицы и Быка, и подвалы таможни.

Надо было подумать, куда девать эту массу возмутителей покоя новых хозяев Северной области. Помогли в этом затруднительном случае русским эсерам и меньшевикам потомки французских бонапартистов, явившиеся на Север вместе с англичанами, американцами, итальянцами и прочими иноземцами. Перелистав пожелтевшие страницы французской контрреволюции, они вспомнили, что еще семьдесят лет назад для баррикадных бойцов Парижа была учреждена смертоносная Кайенна. Русским «демократам» эти сладостные воспоминания пришлись по вкусу. Поиски продолжались недолго. «Сухая гильотина» была организована на пустынном острове Мудьюг.

Глава одиннадцатая. КАНДАЛЬНИКИ

Двадцать третьего августа тюрьма была встревожена необычайно. Утро в тюрьме всегда начиналось с умыванья и кипятка. На этот раз не было ни того ни другого. Заключенные заволновались. Помятые серые лица посерели ещё больше. Никишин заглянул в окно. Тюремный двор был оживлен. Его заполняли солдаты. Посреди двора стояла кучка английских офицеров. Один из них, сухопарый и длинноногий, в фуражке с красным околышем, видимо, начальствовал над другими. По его знаку солдаты выстроились под окнами тюрьмы.