Я кончила говорить с чувством победы. Человек сидел с опущенной головой с несчастным выражением лица, его чай остыл.
– Девочка – говорит он, – не суди меня так скоро. Это правда, что все эти роли я должен исполнить в этой больнице, но у меня нет никакого желания шпионить за этими несчастными людьми.
– Они засадят вам пулю в голову, если вы скажите им, то, что вы говорите мне.
– Да, – отвечает он. – Да. Кроме всего этого я еврей, и это ужасно! Я не знаю, как я вылезу из этого положения.
– Это ваше дело, – говорю. – Верните меня в мою кровать и скорее.
– Хорошо, а что с чаем и с коржиками?
– Как-нибудь в другой раз, – и мое сердце сжимается от жалости к потерянным коржикам.
– Я согласен, – говорит он. – Верну тебя в кровать, но никому не рассказывай о содержании этого разговора.
– Что за секрет, – говорю я. – У вас же на рукаве желтая звезда, все видели это.
– Я знаю, я надеялся, что они не поймут.
Я решила пойти на компромисс. Я понимаю, что надо с ним заключить договор. Что сказать и что не говорить, не смотря на презрение, которое я чувствовала. Оглядываясь назад, я вижу, что была маленькой перепуганной девочкой, которая пыталась справиться со своим жалким положением с помощью героических теорий, которыми полна литература. В сущности, я не поняла, как я должна себя вести. Результат был – дерзость. Румынский врач мне показался убогим, с его коржиками, с его настоящим чаем. Он меня не удивил, наоборот. Я все-таки хочу избавиться от него.
– Я тебя отвезу к твоей кроватке, в твою комнату, но я все-таки прошу тебя ничего никому не рассказывать о нашей беседе. Я сохраню твой секрет.
– У меня нет никаких секретов! Все, что вы говорите о себе, это ваше личное дело, то, что я говорю о моих делах, это мое, все! Вы согласны?
После некоторого колебания, он говорит:
– Я согласен.
Он протягивает мне руку и спрашивает:
– Друзья?
Я молчу.
Он отвозит меня в мою комнату и закрывает дверь тихо-тихо. После этого я плакала всю ночь.
15.
Прошло много дней. Доктор ко мне не заходил, только главврач проведывала меня несколько раз, чтобы посмотреть на состояние моих рук и ног. Я ее очень уважала и видела, что она находится под давлением.
– Как состояние моих ног!– спросила я. – Я могу уже ходить?
– Смотри, Таня, снаружи еще холодно, ветер и грязь. Не стоит туда выходить. Так что лежи в кровати, пока нет необходимости вставать.
Мое сердце сильно забилось. Я поняла, что что-то происходит за кулисами.
– Вас спрашивали власти о надобности содержания меня в больнице? И вообще интересуются моей судьбой и мною?
Она смутилась, и я замечаю, что ей не удобно. Я почувствовала волну тошноты, и сердце продолжало сильно биться.
– Да,– сказала она с сомнением. – Они хотели с тобой поговорить.
– Так почему они не поговорили?
– Они поговорили, но с румынским доктором. Сейчас связь с ними проходит только через него.
– Я уже не должна переводить?
– Пока он здесь, ты можешь быть спокойна.
– В каком смысле?
– Таня, ты задаешь слишком много вопросов! Пока ты в этой кровати, я отвечаю за тебя!
– Спасибо, но разве нет больше больных солдат?
– Есть. Но «он» о них заботится,– когда говорят о румынском враче, всегда употребляют только «он». – Скажи мне, Таня, ты с ним разговаривала?
– Да, он отвез меня в свою комнату, дал мне настоящий чай и даже коржики!
– Прекрасно! Я рада, что хотя бы он добр к тебе. Он рассказал тебе что-нибудь о себе?
– Нет, нет.
– Он сказал тебе, что он еврей?
Софья Федоровна не использовала слово жид.
– Почти нет, потому что я и не спрашивала.
– Что ты думаешь об этом человеке?
– Ничего особенного, он военный врач.
– Он добрый? Он приятный?
– Я знаю? Я не ела его коржики.
– Почему? Они не были вкусные? Мы выпекли их в нашей пекарне для него.
– У вас есть пекарня? – я спросила с возмущением. – И хлеб вы печете?
– Да, и хлеб.
– Тогда почему он так крошится?
– Ты не поймешь. Это зависит от составляющих. Сколько муки и сколько отрубей кладут в хлеб.
– Но, Софья Федоровна, почему кладут отруби в хлеб?
– Таня! Сейчас мы учим урок про хлеб?
– Хорошо, хорошо. Недостаточно муки.
Я вижу, что она теряет терпение и хочет закончить разговор, спрашиваю ее прямой вопрос:
– Софья Федоровна, куда я пойду, когда смогу ходить?
– О, до этого еще много времени. Не волнуйся. Все хотят взять тебя домой.
Она погладила меня по голове и ушла. Я поняла, что перешла все границы. У меня была сильная тошнота.
Через несколько дней, когда прибыла роженица в сопровождении заботы, криков и молитв акушерки, опять стало интересно. Снова появились сопровождающие, связки с горячей хорошей едой. Запахи наполнили нашу маленькую комнатку. Рождение, скорей всего, очень важное дело. Все было очень интересно. Снова обогрели комнату. Мне кажется, что был апрель. Снег почти полностью растаял. Украинская грязь захватила дороги. Все, кто входили в нашу комнату, снимали свой сапоги около внешней двери для того, чтобы не запачкать пол. Сестры заявляли, что комната «стерильная».
Вдруг что-то случилось в коридоре. Крики.
– Куда поместим маленькую девочку? Куда?
– В родильную?
– Может в большую комнату?
– Ни в коем случае не в большую, она там замерзнет. Там всегда только тиф. Это комната заразных болезней, ты разве этого не знаешь?
Голос главной, Софьи Федоровны, тихий и властный.
– Успокойтесь! Переведите ее в комнату Тани.
«А!– сказала я себе.– Какая прелесть! Здесь будет девочка!»
Акушерка стояла в двери, вся красная, потная, взволнованная и кричит:
– Маленькая четырехлетняя девочка, какая сладкая девочка. Поставим тут кровать, рядом с Танечкой, чтобы она смогла за ней приглядывать.
Меня сделали сиделкой, сказала я себе с гордостью.
Принесли кровать, белые простыни. Большая редкость: почти все белье было темно-серого цвета. «Он», наверно, не давал мыло для стирки. Вносят маленькую девочку, очень маленькую, всю в рыжих кудряшках. Ее кладут под одеяло и говорят:
– Все что тебе будет нужно, говори Тане.
По ее взгляду, я понимаю, что эта маленькая девочка в ужасе. Она не понимает, что ей говорят. Ситуация начала усложнятся. В это время из комнаты вывели людей, потому что акушерка делала знаки, наверно, опасные – приближаются роды. Я стала большим специалистом в этом. Крики роженицы и гораздо более убедительные крики акушерки. Все это пугало крошку. Она начала плакать. Сразу же рядом с ней села одна из женщин, которые находились в комнате, и обняла ее. Девочка начала успокаиваться. Я начинаю плакать. Это были слезы ревности.
После того как новорожденный вышел на свет божий, он взорвался ужасными криками, сопровождаемыми счастливым смехом всего окружения.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});