Было бы неверно задавать Роберту вопрос, каким же образом представление в сновидении может привести к устранению напряжения. По-видимому, из двух особенностей материала сновидения автор делает вывод, что такое отбрасывание несущественных впечатлений происходит каким-то образом в форме соматического процесса и что видение снов является не особым психическим процессом, а всего лишь известием, получаемым нами о том выделении. Впрочем, секреция – это не единственное, что происходит ночью в душе. Роберт сам добавляет, что, кроме этого, перерабатываются побуждения дня, а «тот мыслительный материал, который не удается переварить и выделить, а потому остается лежать в уме, заимствованными у фантазии мыслительными нитями связывается в завершенное целое и в виде безвредных образов фантазии включается в память» (ibid., 23).
Вместе с тем Роберт вступает в резкое противоречие с господствующей теорией при обсуждении источников сновидения. Согласно этой теории, человеку вообще ничего бы не снилось, если бы внешние и внутренние раздражения не будили постоянно душу, а по мнению Роберта, стимул к снови́дению находится в самой душе, в ее перегрузке, которую требуется устранить. Поэтому Роберт совершенно логично считает, что причины, связанные с физическим самочувствием и обусловливающие возникновение сновидений, играют второстепенную роль и что они не могли бы заставить видеть сны душу, в которой не было бы материала для образования сновидения, заимствованного у бодрствующего сознания. Следует только признать, что на образы фантазии, развивающиеся в сновидении из глубины души, могут влиять нервные раздражители (ibid., 48). Следовательно, по мнению Роберта, сновидение все же не зависит целиком от соматических источников; оно, хотя и не является психическим процессом и не имеет места среди психических процессов бодрствования, тем не менее представляет собой повседневный соматический процесс в аппарате душевной деятельности; оно выполняет функцию предохранения этого аппарата от перегрузки или, если применить сравнение, очистки души от мусора.
На те же особенности сновидения, проявляющиеся в выборе его материала, опирается другой автор, Делаж, разрабатывая свою собственную теорию. Поучительно проследить, как едва заметное изменение в понимании одних и тех же вещей привело его к конечному результату, имеющему совершенно иное значение.
Делаж (Delage, 1891), после того как потерял близкого ему человека, на собственном опыте убедился, что обычно не снится то, что постоянно занимало кого-то днем, или же снится только после того, как в течение дня это начинает ослабляться другими интересами. Его последующие наблюдения над другими людьми подтвердили универсальность такого положения вещей. Интересное замечание подобного рода, которое оказалось верным для большинства случаев, делает Делаж о сновидениях молодых супругов: «S’ils ont été fortement épris, presque jamais ils n’ont rêvé l’un de l’autre avant le mariage ou pendant la lune de miel; et s’ils ont rêvé d’amour, c’est pour être infidèles avec quelque personne indifférente ou odieuse»[61]. [Ibid.] Что же все-таки снится человеку? По мнению Делажа, имеющийся в наших сновидениях материал состоит из фрагментов и остатков впечатлений последних дней и прежних времен. Все, что проявляется в наших сновидениях, все, что мы вначале склонны считать творением жизни во сне, при ближайшем рассмотрении оказывается нераспознанным воспроизведением, «souvenir inconscient»[62]. Но этот материал представлений обнаруживает общую черту – он проистекает от впечатлений, которые, по всей вероятности, сильнее затрагивали наши органы чувств, чем наш разум, или от которых внимание вновь отвлеклось вскоре после их появления. Чем менее осознанным и при этом чем более сильным было впечатление, тем больше шансов, что оно будет играть определенную роль в следующем сновидении.
Как и Роберт, Делаж выделяет, по существу, те же две категории впечатлений, малосущественные и незавершенные, но он трактует взаимосвязь иначе, полагая, что эти впечатления способны сниться не потому, что они безразличны, а потому, что они не завершены. Малосущественные впечатления тоже в известной степени не были полностью завершены, и они тоже по своему характеру в качестве новых впечатлений «autant de ressorts tendus»[63], которые могут разряжаться во сне. По сравнению со слабыми и почти незаметными впечатлениями еще больше шансов сыграть свою роль в сновидении будет у сильного переживания, переработка которого случайно была приостановлена или преднамеренно отодвинута на задний план. Психическая энергия, накопившаяся днем благодаря торможению и подавлению, ночью становится движущей силой сновидения. В сновидении проявляется то, что было подавлено психикой. [Ibid., 43.][64]
К сожалению, ход мыслей Делажа в этом месте обрывается; самостоятельной психической деятельности в сновидении он отводит лишь самую незначительную роль и, таким образом, со своей теорией сновидения непосредственно присоединяется к господствующему учению о частичном сне мозга: «En somme le rêve est le produit de la pensée errante, sans but et sans direction, se fixant successivement sur les souvenirs, qui ont gardé assez d’intensité pour se placer sur sa route et l’arrêter au passage, établissant entre eux un lien tantôt faible el indécis, tantôt plus fort et plus serré, selon que l’activité actuelle du cerveau est plus ou moins abolie par le sommeil»[65]. [Ibid., 46.]
3. В третью группу можно объединить теории сновидения, приписывающие видящей сны душе способность и склонность к особой психической деятельности, которую в бодрствовании она либо вообще осуществлять не может, либо осуществляет весьма далеким от совершенства образом. Из реализации этих способностей возникает в основном полезная функция сновидения. Суждения о сновидении, которые выносили в прошлом психологи, относятся большей частью к этой группе. Но вместо перечисления их я хотел бы довольствоваться высказыванием Бурдаха, согласно которому сновидение представляет собой «естественную деятельность души, которая не ограничена властью индивидуальности, не нарушена самосознанием, не обусловлена самоопределением, а выступает как предающаяся свободной игре жизненность чувствительных центров» (Burdach, 1838).
Это самозабвенное и свободное использование собственных сил Бурдах и другие, очевидно, представляют себе как состояние, в котором душа освежается и собирает новые силы для дневной работы, то есть чем-то вроде каникул. Бурдах [ibid., 514] цитирует и, следовательно, принимает также любезные слова, которыми писатель Новалис восхваляет царство снов: «Сновидение является защитой от будничности и монотонности жизни, свободным отдыхом стесненной фантазии, когда она смешивает все образы жизни и радостной детской игрой прерывает вечную серьезность взрослого человека. Без сновидений мы бы, наверное, раньше состарились, и поэтому сновидение, пусть оно даже и не ниспослано непосредственно свыше, можно все же считать драгоценным даром, дружелюбным спутником на пути к могиле»[66].
Еще убедительнее освежающую и целительную деятельность сновидения изображает Пуркинье (Purkinje, 1846): «Прежде всего эти функции выполняют продуктивные сновидения. Речь идет о легкой игре воображения, никак не связанной с событиями дня. Душа не желает продолжать жить напряжением бодрствующей жизни, а хочет прекратить ее, от нее отдохнуть. Она создает состояния, противоположные состояниям в бодрствовании. Она исцеляет печаль радостью, заботы – надеждами и светлыми, заставляющими забыться образами, ненависть – любовью и дружескими чувствами, страх – мужеством и уверенностью; сомнения она разгоняет убежденностью и твердой верой, напрасные ожидания – их исполнением. Многие раны души, которые сохранялись открытыми в течение целого дня, исцеляет сон, укрывая их и предохраняя от новых волнений. На этом отчасти основывается исцеляющее боль воздействие времени». Мы все ощущаем, что сон – это благодеяние для жизни души, и смутное предчувствие в массовом сознании, очевидно, не намерено отказаться от предрассудка, что сновидение есть один из путей, по которым сон ниспосылает свои благодеяния.
Наиболее оригинальную и значительную попытку объяснить сновидение на основании особой деятельности души, способной свободно проявиться лишь в состоянии сна, предпринял в 1861 году Шернер. Книга Шернера, написанная тяжелым и высокопарным стилем, в которой чувствуется чуть ли не пьянящее воодушевление автором темой, которое должно действовать отталкивающе, если не сумеет увлечь читателя, создает для анализа такие большие трудности, что мы с готовностью обратимся к более ясному и краткому изложению, в котором философ Фолькельт представляет нам учение Шернера. «Пожалуй, из мистических нагромождений, из всего этого великолепия и блеска мысли проглядывает и просвечивает полная догадок видимость смысла, но из-за этого путь философа не становится ясным». Такую оценку представления Шернера находят даже у его единомышленника (Volkelt, 1875).