Фолькельт (Volkelt, 1875): «Но особенно безудержно, как известно каждому, это проявляется в сновидениях о половых отношениях. Подобно тому, как сам сновидец абсолютно лишается стыдливости и всякого нравственного чувства и суждения, точно такими же видятся ему все остальные, даже самые уважаемые, люди, совершающие поступки, которые в бодрствовании он не решился бы соотнести с ними даже в мыслях».
Полную противоположность этому составляют суждения Шопенгауэра (Schopenhauer, 1862, т. l), утверждающего, что каждый человек действует и говорит в сновидении в полном согласии со своим характером. К. Ф. Фишер[50] считает, что субъективные чувства и устремления или аффекты и страсти проявляются в произвольности сновидений таким образом, что в них отражаются моральные особенности человека.
Хаффнер (Haffner, 1887): «Если не брать в расчет редкие исключения… добродетельный человек останется добродетельным и в сновидении; он будет противостоять искушениям, бороться с ненавистью, завистью, гневом и всеми пороками; греховный же человек и в своих снах, как правило, будет находить образы, которые он имеет перед собой в бодрствовании».
Шольц (Scholz, 1887): «В сновидении содержится истина; несмотря на всю маскировку, в величии или унижении мы всегда узнаем собственное “я”… Честный человек и в сновидении не может совершить бесчестного поступка; если же такое случится, то сам им возмутится как чем-то чуждым его натуре. Римский император, приказавший казнить одного из своих подданных за то, что тому приснилось, будто он отрубил императору голову, был не так уж неправ, когда оправдывался тем, что тот, кто видит подобные сны, должен иметь такие же мысли и в бодрствовании. О том, что не укладывается в нашем уме, мы потому-то и говорим характерным образом: “Мне и во сне это не снилось”».
В противоположность этому Платон полагает, что лучшие люди – это те, кому всего лишь во сне видится то, что другие делают в бодрствовании[51].
Пфафф[52], перефразируя известную поговорку, говорит: «Расскажи мне свои сны, и я скажу, что у тебя в душе».
В небольшом сочинении Хильдебрандта, из которого я уже заимствовал множество цитат, совершеннейшем по форме и богатейшем мыслями вкладе в изучение проблем сновидения, обнаруженном мною в литературе, на передний план как раз выдвигается проблема нравственности в сновидении. Хильдебрандт (Hildebrandt, 1875) тоже устанавливает в качестве правила: чем чище жизнь, тем чище сновидение; чем больше грязи в первом, тем больше грязи и во втором.
Нравственная природа человека остается неизменной и в сновидении: «Но если ни одна очевидная арифметическая ошибка, ни одно романтическое отклонение в науке, ни один курьезный анахронизм не ранит нас и даже не кажется нам подозрительным, то различие между добром и злом, между справедливостью и несправедливостью, между добродетелью и пороком никогда не пропадает. Сколько бы из того, что сопровождает нас днем, ни исчезало в часы сна, категорический императив Канта непрерывно следует по пятам за нами, и даже во сне мы не можем от него отрешиться… (Этот факт) можно объяснить только тем, что основа человеческой природы, нравственная сущность, слишком прочна, чтобы участвовать в калейдоскопическом встряхивании, которому фантазия, разум, память и прочие факультеты такого же ранга подвергаются в сновидении» (ibid., 4546).
В ходе дальнейшего обсуждения предмета у обеих групп авторов обнаруживаются удивительные смещения и непоследовательности. Строго говоря, у всех тех, кто считает, что в сновидении нравственная личность человека распадается, интерес к аморальным сновидениям должен был бы пропасть благодаря такому объяснению. Попытку возложить ответственность на сновидца за его сны, из «скверны» сновидений делать вывод о злых умыслах его натуры они могли бы отвергнуть с таким же спокойствием, как и внешне равноценную попытку, исходя из абсурдности его сновидений, доказать никчемность его интеллектуальных достижений в бодрствовании. Другие же, для которых «категорический императив» распространяется также на сновидения, должны были бы без всяких ограничений возлагать на себя ответственность за аморальные сновидения; им следовало бы лишь пожелать, чтобы их собственные сновидения предосудительного характера не поколебали их уважение собственной нравственности, которого они придерживаются во всем остальном.
И все же кажется, что никто с уверенностью не знает про себя, насколько он хороший или плохой, и никто не может отрицать наличия у себя воспоминаний об аморальных снах. Ибо, помимо противоречия в оценке моральности сновидений, у авторов, принадлежащих к обеим группам, обнаруживается стремление выяснить происхождение безнравственных сновидений, и возникает новое противоречие, в результате которого их источник пытаются найти либо в функциях психической жизни, либо в соматически обусловленных ее нарушениях. Неопровержимые факты заставляют сторонников идеи об ответственности, равно как и безответственности, человека за жизнь во сне искать точку соприкосновения и признать наличие особого психического источника аморальности снов.
Все те, кто продолжает настаивать на наличии нравственности в сновидении, тем не менее не желают брать на себя полную ответственность за свои сновидения. Хаффнер утверждает (Haffner, 1887): «Мы не ответственны за сновидения, потому что наше мышление и воля лишены базиса, на котором единственно зиждется правда и действительность нашей жизни… Именно поэтому никакое желание и никакое действие в сновидении не может быть добродетелью или грехом». И все же человек ответственен за греховный сон, поскольку он его косвенно вызывает. У него возникает обязанность нравственно очищать свою душу – как в бодрствовании, так и особенно перед отходом ко сну.
Гораздо более глубокий анализ этого смешения отрицания и признания ответственности за нравственное содержание сновидений проводит Хильдебрандт (Hildebrandt, 1875). Указав, что при обсуждении мнимой безнравственности сновидений необходимо учитывать драматический способ представления снов, уплотнение сложнейших процессов мышления, которые совершаются за самые ничтожные промежутки времени, и обесценивание и умаление элементов воображения, признаваемое также и им, он утверждает, что все-таки нельзя попросту отрицать всякую ответственность за грехи и чувства вины в сновидении.
«Когда мы хотим решительно отвергнуть какое-либо несправедливое обвинение, а именно такое, которое относится к нашим помыслам и намерениям, то мы часто используем выражение: “Мне это и во сне не снилось”. Этим мы, однако, высказываем, что, с одной стороны, считаем область сновидения весьма отдаленной, где мы должны были бы отвечать за свои мысли, поскольку там эти мысли имеют с нашей действительной сущностью лишь такую слабую и рыхлую связь, что их едва ли можно рассматривать как наши собственные; но когда мы ощущаем необходимость категорически отрицать наличие этих мыслей и в этой сфере, то тем самым косвенно признаем, что наше оправдание было бы неполным, если бы оно не простиралось дотуда. И я полагаю, что мы, хотя и бессознательно, говорим здесь на языке истины» (ibid., 49).
«Нельзя представить себе ни одного поступка в сновидении, главный мотив которого в виде желания, прихоти, побуждения не прошел бы предварительно через душу бодрствующего человека» (ibid., 51). Об этом первом побуждении нужно сказать: сновидение его не изобретало – оно только скопировало его и заимствовало, оно лишь в драматической форме переработало частицу исторического материала, обнаруженного им у нас; оно воплотило слова апостола: «Всякий, ненавидящий брата своего, есть человекоубийца» (Первое послание Иоанна, III, 15). И если после пробуждения человек, сознающий свою нравственную силу, может посмеяться над своим порочным сновидением, то едва ли от первоначальной основы его можно отделаться такой же улыбкой. Человек чувствует себя ответственным за промахи, допущенные в том, что приснилось, – если не за все целиком, то все же за некоторый их процент. «То есть если мы понимаем в этом неопровержимом значении слова Христа: “Из сердца исходят злые помыслы” (Матфей, ХV, 19), то тогда едва ли мы можем бороться с убеждением в том, что каждый допущенный в сновидении грех влечет за собой хотя бы минимум чувства вины» (ibid., 52).
Следовательно, в зачатках и наметках дурных побуждений, которые в виде искушающих мыслей постоянно возникают в нашей душе, Хильдебрандт видит источник аморальности сновидений, и, по его мнению, эти аморальные элементы следует учитывать при нравственной оценке личности. Именно эти же мысли и такая же их оценка, как мы знаем, во все времена заставляла благочестивых и набожных людей обвинять себя в том, что они закоренелые грешники[53].
Во всеобщем проявлении этих контрастирующих представлений – у большинства людей, причем не только в этической сфере – едва ли существуют какие-либо сомнения. Но их обсуждение порой было не очень серьезным. Шпитта (Spitta, 1882, 194) цитирует следующее относящееся к этой теме высказывание Целлера (Zeller, 1818): «Разум редко бывает организован настолько удачно, чтобы он всегда обладал полной властью и чтобы постоянное ясное течение его мыслей не прерывали не только несущественные, но и полностью искаженные и абсурдные представления; более того, величайшие мыслители жаловались на эту неприятную и раздражающую сумятицу представлений, ибо она нарушает их глубочайшее созерцание и их наисвятейшую и наисерьезнейшую умственную работу».