Читать интересную книгу Южная повесть - Антон Виричев

Однажды это окно распахнулось, и в нем показался счастливый человек, не вышедший с утра в море, но получивший награду за тысячи удачных уловов: в руках его был ребенок. Девочку назвали Йованной. Она не много плакала и не часто беспокоила маму ночью, а может просто ночью не так часто ее родители крепко и сладко спали, чтобы, откликаясь на крик младенца, ворчливо вставать с кровати и, ощущая ломоту во всем теле, пытаться понять, что не так в этом родном комочке. Часто засматриваясь на Луну, мать Йованны и не осознавала, что находится под гипнозом бегущей по глади залива светящейся дорожки, и повторяет движения теней, ровно как отцепившаяся от стены лиана извивалась по саду в поисках новой и крепкой опоры.

Счастливый человек был суровым, но справедливым. Его сети никогда не бывали пусты, только три раза в этой жизни он не поймал ни одной рыбины. Первый раз так случилось, когда умер его отец. Второй раз он поймал в сети венок своей будущей жены, и не стал испытывать удачу: работа не терпит любви, любовь не терпит работы. Третий раз он не вышел в море, когда родилась Йованна. Ни один шторм не мог испугать этого просоленного худого человека, спавшего одним глазом, а вторым — метившего по звездам, где ему расставить сети. Ноябрьское утро не приносило ему огорчений — еще теплая после октябрьских дождей вода щедро дарила ему своих обитателей, а холодная декабрьская ночь не проникала через его штормовку, и даже заливавшая ял соленая гостья не казалась ему поводом для неудобства. Его соседи прозвали его «Мокрым чертом».

Йованна смотрела на отца большими голубыми глазами и часто ловила взглядом его лодку, как будто леской задевая парус. Странная болезнь ее матери, и непривычная отвага отца не давали ей того простора общения, в котором пропадали другие дети. Тем не менее, Йованна была столь искренна и непосредственна, что вызывала неподдельное восхищение у старавшихся как можно раньше перенять привычки взрослых детей. Ей трудно было соврать, даже когда ее пытались заставить. Играть в прятки она не могла, ее всегда находили первой — да она и не пряталась. Красивый мальчик Зоран научился обыгрывать своих сверстников в наперстки (пьяных моряков, у которых можно было научиться этой забаве, всегда доставало в порту, на рейде стояли их большие могучие корабли). Никто так привлекательно не говорил о заморских странах, никто так не был ловок и быстр, и многие мальчишки слишком боялись Зорана.

Было лето, мальчишки то вылезали из моря, то снова с обрыва бросались в его нежные лапы, держащие и качающие словно мягкая постель. Радек разбежался, и, несясь мимо Йованны, сорвал с нее монисто, она вскрикнула, но было поздно: он прыгнул с обрыва. Мальцы засмеялись. Захихикали девчонки. Йованна поняла, что настал момент что-то сделать. Она сбросила легкий белый сарафан, и, отойдя от обрыва на три шага, зажмурила глаза. Радек вынырнул из набегающей волны и вместе с другими купающимися закричал: «Не догонишь!». Йованна разбежалась и, как ей показалось, зацепилась за вылезший на краю корень пихты — зачищенный, словно часть отточенного мастером подлокотника от кресла. Йованна открыла левый глаз, наметив, куда она должна упасть, а правым — еще закрытым — заметила, как Мирча рядом с ней подставляла ей подножку. Падая вниз, Йованна забыла, где север и где запад, соответственно, путь домой, который был на юго-востоке, казалось, теперь ей тоже не найти. Почти впав в ужас от боли, пронзившей ее плечо и правый бок, она плюхнулась в море, как в новую жизнь. Радостные лица ее друзей погружались под воду и всплывали снова, а она, словно забыв, что происходит, судорожно переводила дыхание. Где-то у самого носа, совсем близко к чуткому месту на переносице раздался взрыв (она такой однажды слышала), и ей в глаза полетели брызги. Йованна очнулась от захлестнувшей ее судороги, глаза снова стали видеть море; Радек, медленно размахивая руками, уплывал от нее. Йованна поплыла за ним. Они выбежали на берег, Радек кинул цепочку Слобо, Йованна бросилась к нему, тот швырнул ее Милану. Йованна почти ухватилась за застежку, но Милан резким движением вырвал у нее цепочку. Блестящие скорлупки ракушек покатились по дороге, разбиваясь о камни и падая под ноги резвившихся девочек. Цепочка, сотканная как кольчуга из прочной охридской стали, упала к ногам Зорана. Все замолкли. Зоран поднял цепочку, собрал лежавшие окрест ракушки и монетки, надел их как бусинки на железную нить. Ребята ждали, готовые поймать цепочку и продолжить игру. Йованна следила за каждым его движением, как пантера, готовясь к решающему броску. Зоран протянул ей руку, на ладони блестело ее монисто…

Количество ненависти и зависти, висевшее тогда в воздухе, почти сравнилось с тем теплым чувством в ее душе, которое не покидало ее с самого рождения. Две минуты молчания все висело на одной тонкой нити, потому что вторая оборвалась у нее в душе, когда она падала. Десять дней спустя Зоран уплыл с какими-то греками на их большой шхуне. Никому ничего не сказал, лишь у его дома красовалась дождем полусмытая надпись, накарябанная палкой на глине: «čekajkula[1]».

С этого дня Йованна перестала загадывать каждый вечер, что ей за счастье выпадет завтра, и класть рядом с собой набитого ватой заморского зверя — слона. Портовые часто любили вечерами сидеть с приплывшими греками и слушать их долгие и наполовину правдивые рассказы о неведомых странах и неведомых людях. Они и подарили отцу ее куклу этого странного животного с длинным носом и большими глазами. Йованна просыпалась с первым проблеском рассветной тиши, едва ее мать ложилась спать, вдохновленная лунным загаром. Каждое утро Йованна выбегала на холм, с которого было видно море, и вглядывалась, щуря глаза, в далекую черточку горизонта. С первыми лучами зари паруса на лодках в заливе окрашивались в розоватые тона, а если не пропустить момента, то на мгновение они становились алыми. Морская пена на гребнях барашков тоже была розового цвета и наливалась густотой с каждой новой минутой. На рассвет этот можно смотреть часами, а закат всегда быстр и не покажет сказочной игры света. И годы шли как закат.

Был яркий день, Йованна ухаживала за апельсиновым деревом, певчие пташки весело кружили над ее садом. Под палящим солнцем в городе на площади сидели мужчины, и, потягивая брагу, предавались послеобеденному отдыху. Вдруг в порту раздались крики и рабочие засуетились. Гонец, прибежавший на площадь, еле отдышавшись, изрыгая слова, бормотал, что у входа в бухту идет бой, и торговое судно, то ли венецианское, то ли сербское терпит крушение. Новое мусульманское нашествие было не за горами, оно было за волной. Вмиг крепостные стены города ожили, ведра со смолой закипали внутри стен, взрывные смеси несли сушить на солнце, жители селения поспешно выбегали из домов, прихватив еду и самое ценное. Стрелы проверялись в колчанах, мечи ложились на точильные круги, щиты обстукивали о камни… На небе сверкнула вспышка, темная туча устремилась к солнцу. В потемневшем мире стала отчетливо видна эскадра мусульманских кораблей и вспышки по обеим сторонам пролива — это входные крепости, Мамула и Превлака встречали незваных гостей. С трепетом глядя на перестрелку, воины молились и одевали чистое.

Шестью часами позже, Йованна спустилась к морю. Турецкая эскадра ушла, почти совсем разрушив прибрежный город Роза и забрав две сотни пленных. Постоянной армии у которцев не было, а сербские князья порядком боялись вступать в открытый бой с пашой по поводу каждого незначительного набега. Йованна смотрела на весточки моря и видела розовую пену — почти того же цвета, как на рассвете. Но солнце не светило, а до сумерек было еще пару часов. Розовая вода показалась Йованне слишком соленой на вкус, а моряки говорили, что море краснело от смущения: совсем как люди белеют при виде смерти. Перебирая деревяшки, Йованна нашла монисто — почти такое же, как когда-то ей разорвали мальчишки, только серебряные монетки на нем были крупнее. То старое мать выбросила в колодец: она была суеверна и разорванные цепочки считала признаком предстоящей разлуки. К вечеру к Йованне приплыла досточка с надписью, вырезанной ножом на внутренней (по отсутствию мха это достоверно определялось) стороне: «drugarstvo ru..».

С тех пор Йованна не видела алых парусников в лучах восходящего солнца, а ниточка в ее душе оборвалась. Упавшие с гор камни слетели в штормовое море, отец ее уже вернулся, а мать пыталась уснуть. Йованна вошла в свой дом, но дом не казался ей таким, как прежде. Как тогда, когда ребята украли ее монисто, она почувствовала острую необходимость что-то сделать. Йованна вышла в ночную мглу, густо висевшую над предгорьями Южных Балкан. Не было видно даже ближайших вершин — вечных ориентиров для каждого которца. Упавшее дерево преградило Йованне путь.

[Так уж сказано, что южная повесть не может обойтись без символов. Все растения и животные, камни и вода, небо и море, соединяясь, говорят больше, чем сами герои. Да и правда, больше скажешь — меньше для себя останется. На Севере, где так холодно, что можно сидеть только дома, слова изношены. Они порастают новыми, искаженными значениями, как мхом. Порою ветви их залезают в другие слова и губят их, как вредные бактерии. Одни слова паразитируют на других, и в итоге чистый смысл вторых превращается в труху. Говорить о правдолюбце с Севера — все равно, что верить полуденному небу в морской дали: малое облачко может быть надвигающейся грозной бурей, а может и просто исчезнуть через минуту. Слово «счет», к примеру, имеет у северян более 10 значений. Им и считают, его и выставляют, это и результат, и срок, и бумага, и слово, и цифры, и чего только еще. Слово «любовь» или «свобода» северяне произносить боятся, это считается дурным тоном, если человек говорит на таком языке — на таком языке это значит весьма непристойные интимные вещи, а то и бунтарские разглагольствования. Недолго и в каталажку с таким словарем попасть. Поэтому южане всегда берегут слова, и то, что может сказать осенний вечер, словами не описывают, потому как точно выразить это нельзя. Каждый северянин, гостивший на юге, сам для себя делает выбор: принять правила игры, и говорить только то, что его руки могут сделать, либо жить по своему уставу, и прослыть у себя в полях хитрецом, а у южан — подлецом. Да и каждый южанин, неплохо знакомый со своими северными соседями, знает, что можно сменить душу и стать хитрым, добиться славы и власти, денег и женщин, но добиться согласия со своим южным краем ему уже не суждено будет — ему придется сменить родину. Что говорить, война в таком раскладе неизбежна, но всегда складывается так, что более суровые северяне всегда побеждают южан, а гордые горцы как птица Феникс снова возрождаются из пепла, и воюют не за доблесть и победу, не за власть и неясные смутные правила, по которым и половина народов окрест живущих жить боится, южане в бой идут за дом свой, за право говорить на своем языке редкие, но точные слова, за могилы стариков своих, даже если дело их кажется им сомнительным — в бою они знают, что отец не мог ошибиться, глядя в глаза пришельцу. Словари южан оттого скудны, но литература их великолепна и полна образов, северянам недоступных. Философии в ней так мало, как в пригоршне камней, зато мудрости так много, как вереска на кельтских холмах. Северянин, принявший южное солнце, платит за него высокую цену: ему тоже никогда не суждено возвратиться домой, потому что даже если он появится на Севере, все лгуны ему будут врагами крови, все льстецы будут мелкими хорьками, а наставления братьев как бытовать — припасом на зиму, скрытым в голодную осень от детей собственных. Так и будет скитаться он по холодной земле своей, ища приюта в хижинах лесных, но не находя вечного восхищения светом и тенью. А то потянет назад — до широт южных, и латы на плечах повиснут цепкими застежками, меч в руке как литой и взгляд наполнится хмельным задором — так и поляжет на поле ратном, и станет ему горная пещера домом новым, родиной вечной. И девушки молодые в самом соку положат на камень цветы пахучие и дивные, вечер насвистывать будет мотивы — сон не тревожат солдатские раны — тихо и радостно лето в долине.]