снял очки и требовательно спросил.
– Муж… – я еле выговорил.
– Пройдемте…
Он решительно взял меня за локоть и повел. И начал тихо говорить, не замечая, что каждое его слово озвучивается молотком в моем сознании.
– Не буду скрывать, подозреваем опухоль. Головной мозг… Я, лично, предполагаю глиому. Точный диагноз поставим завтра. Дай Бог, чтобы я ошибся или опухоль хотя бы оказалась доброкачественной…
Видя, что я пошатнулся, он удержал меня:
– Крепитесь. Я только вам и Самвелу Арутюновичу… – он кивнул в сторону адресата. Наши взгляды встретились, и я заметил, как тесть быстро смахнул появившуюся на щеке слезинку. – Он сразу подсунул мне кучу денег… – врач засмутился, – что было вовсе не обязательно. Мы бы и без этого…
– Скажите… – я еле выговорил. Голос как будто исходил из гроба, который очень глубоко закопали. – Ведь вы… уже уверены в диагнозе?
Он вновь надел очки и отвел взгляд:
– Я не Бог, молодой человек. К сожалению… Но вы мужчина, должны понять, что все очень плохо. Не будем терять надежду…
Не помню, что еще услышал от него, как расстался и подошел к родственникам. Или, наоборот, они меня окружили. Не помню.
– Рафаэль, что этот хейван сказал? – тихо и умоляюще спросила меня Роза. – Что с нашей кровинкой? Что с Джулей? – она вновь разрыдалась. Материнское сердце не обманешь.
– Говорит, анализы… – я в прострации произнес.
– Какие анализы, зачем анализы? Вай, Джуля, вай, моя бала!.. Господи, в чем мы провинились? Только начали жить…
– Хватит! – закричал на нее Самвел. – Еще беду накличешь! Она спит. Мы все видели.
– Вай, Самвел… – она уже тихо промолвила и пошатнулась. Ее поддержали и усадили на край скрепленных между собой больничных стульев. – Не обманывай меня. Что я, дура, что ли!..
Правильно говорят – беда приходит не одна. Так, после смерти Артура она снова переступила наш порог. И дверь за собой не закрыла. Сука!..
Он, кажется, захлебнулся воспоминаниями и сник. Впервые мы заметили слезы на его глазах, проложившие дорогу по щетине.
Арзуман быстро наполнил его рюмку. Но Длинный даже не заметил. Мысли его плавали в океане прошлого. Губы что-то шептали. Может, те слова, с которыми он когда-то обращался к Богу – с мольбой о спасении любимого человека.
Вдруг я осознал, что начал идентифицировать себя с рассказчиком. Ощущаю его боль почти так же. Вот и в сердце кольнуло. Только этого не хватало. Черт…
Я встал и вновь распахнул одно из окон. Ураганного ветра уже не было. Приятная прохлада вместе с легким ветерком освежила помещение. Образы чужого прошлого начали плавно возникать в моем воображении и жить своей уже однажды прожитой жизнью. И я реально увидел Длинного, заснувшего в кресле у постели Джулии. На другой кровати, свернувшись калачиком прямо в одежде, спала ее мама, накрытая легким одеялом…
– Не хочу долго мусолить эту тему. Во-первых, нелегко. Еще и вас загружаю негативом. Одно дело самому жить в грезах и воспоминаниях, пусть порой очень болезненных, другое, эту боль еще кому-то передать. Зачем? У каждого свое…
– Вы… Вы за нас не беспокойтесь. Вы рассказывайте, как удобно… – пролепетала Аталай, всхлипывая как ребенок.
– Мне удобно переходить к следующей фазе. Добавлю лишь, что чуть ли не вся армянская диаспора Москвы была информирована о болезни Джулии и каждый, кто имел отношения с Манучаровыми, старался проявить участие. Делали предложения увезти ее за границу: кто в Израиль, кто в Германию, кто еще не помню куда – у кого где завязки. Лучшие онкологи России были задействованы сначала в постановке диагноза, после в лечении. Я только тогда по-настоящему осмыслил всю мощь и влияние манучарового клана.
– Так значит, диагноз все-таки подтвердился? – вновь с дрожью в голосе заикнулась Аталай.
– Увы, да, – вздохнул Длинный, – при том уже в неоперабельной стадии. Джулия была очень терпелива. На каждую боль или недомогание старалась не реагировать. Мы после вспомнили ее участившиеся в последнее время головные боли, тошноту, которую она объясняла сначала беременностью, после, мигренью. Так и шутила, мол, у меня болезнь аристократов.
Врачи разводили руками. Только чудо. Молитесь…
Скольким безнадежным больным они эту фразу говорили. Знаешь, что чудо не случится, но все равно надежду не теряешь. Она тихо тлеет в твоей уже застывающей, скорбящей душе, пока окончательно не потухнет.
Человек живет, и у него всегда ложная уверенность, что с ним ничего плохого не случится. Беда его не коснется. Что все это предназначено для других, а он избранный. Весь мир крутится чуть ли не вокруг него.
Какая чушь!
Он это понимает, когда беда его не только касается, а уже терзает в клочья, душит в объятиях…
Джулия наотрез отказалась от химиотерапии, не хотела сталкиваться с ее последствиями. Она была глубоко религиозным человеком, фаталисткой по натуре. Она просто молча и покорно приняла этот самый страшный и смертельный удар судьбы в своей молодой, еще не познавшей полное счастье жизни. Попросила любимую Библию, и она до самой ее кончины находилась над ее головой сначала в палате, позже дома.
Проконсультировавшись с авторитетами в этой области, мы вконец отчаялись. И не стали настаивать. Все было бесполезно. Мы обрекли бы ее на дополнительные муки.
Думаю, излишне говорить, что я почти днем и ночью находился рядом. Но, к сожалению, не до конца…
– Вы хотите сказать, что, когда она… она… вас не было рядом? – уже почти рыдая, спросила Аталай. Ганмуратбек неуклюже попытался вытереть ей глаза, но только оцарапал своими мозолями. Наконец она в истерике укусила его за палец, и он обиженно оставил ее в покое.
– Господи, ну что это такое, – начала причитать зареванная, – как кому-то хорошо, ты обязательно какую-то гадость придумываешь… Ой, что это я сказала? Это все вы! Вы!.. – огрызнулась она в слезах на рассказчика.
– Нет, меня не было… – Длинный нервно затеребил пальцами по столу. – И не спрашивайте, я сам…
Через недели две ей стало чуть лучше, и она с помощью медсестер стала ходить. Что только врачи ей не вливали!
Джулия попросилась домой. Так и высказалась: хочу умереть дома. Я, конечно, пытался отогнать эти мысли, но как только сталкивался с ее спокойными, печально улыбающимися глазами, которые, кажется, жили своей отдельной жизнью на ее почти прозрачном лице, терялся и замолкал. Джулия сама понимала и чувствовала свое состояние – она все-таки была медиком. К тому времени ей уже назначили специальные обезболивающие, которые постепенно увеличивались в дозах.
Мы перевезли ее в наш дом. Родители хотели ее к себе