неудобно задралась вверх, недоуздок врезался во все поверхности моей головы, вдобавок затекла шея, так что пришлось встать и терпеть дальше пытку неподвижного стояния.
Зато какое счастье это было, когда меня наконец-то выпускали на волю! Боже! Кровь бурлила, и нервы звенели как натянутые струны, я срывался в счастливый галоп и носился до полного изнеможения. И знаете, уже тогда в мою гнедую шайрскую голову закрадывалась мысль, а правильно ли люди меня пытаются приручить? Что-то оно у них все наоборот выходит. Ну сами посудите, чем больше попыток и усилий они прикладывали, тем больше у меня было желания удрать от них подальше, разве это приручение? Скорей наоборот, это — одичание.
Лакомства у них, конечно, вкусные, но и только. От кусочка сахара уже через минуту оставалось лишь воспоминание, другое дело — сочная трава. Её я щипал много и с удовольствием, вдыхая вкусный запах и наслаждаясь вкусом каждой травинки. Вот ромашка, терпко пахучая, смолисто-сладкая, по вкусу как укропный мышиный горошек, а вот клевер розовый, он медово-сахарный, и его много, в отличие от несчастного кусочка рафинада. Белый клевер, он же кашка, несладкий, но тоже вкусен, с неуловимым травянистым ароматом; одуванчики, напротив, горькие, но они изумительно сочные, полные молочного кисловатого сока. Ещё мне нравятся березовые листья, они дегтярно-горькие, но вперемешку с кисловатыми и хрустящими веточками это — отменный корм.
Заездка на самом деле страшное слово, потому что оно заключается в следующем: знакомство с человеком, полностью и навсегда. Начали с уздечки, в рот мне впихнули кусок железа толщиной с человеческий палец, концы его прикрутили ремнями к голове, и как я ни дергал головой, ни толкал языком и как ни пытался перегрызть зубами, у меня никак не получалось избавиться от него. А мне очень хотелось избавиться от него, он бил по зубам, давил на язык, временами защемляя его, отчего я просто цепенел от ужаса, а вдруг навсегда? И больно растягивал губы, едва не разрывая их. Ремни оголовья тоже причиняли массу неудобств, терли все, к чему прикасались, затылочный ремень давил на затылок, подчелюстный — в соответствующее место, а уж когда трензель под воздействием повода складывался и начинал бить в нёбо, прищемлять язык и рвать губы… Ну не знаю я, с чем сравнить! Ну язык прикусите, что ли, и придержите его прикушенным в течении часа-двух-трех, а не секундную вспышку боли при случайном прикусе. Надеюсь, я доступно объяснил, что за пытку я терплю из-за мундштука.
Шлея, хм, терпимо, к ней, правда, пристегивался экипаж, который надо тянуть, но против этого я ничего не имел, ну разве что подперсье грудь натирал, а подпруга — подмышки.
Ковка. Вот здесь ничего однозначного не могу сказать. Попробую рассказать по порядку: пришел кузнец, высокий, дюжий мужик, рыжий и бородатый, взял мою ногу, согнул и поднял, стал чистить копыто, сперва копытным крючком от грязи и песка, потом ножом прошелся вдоль стрелки и щеткой обмахнул. Это не было больно, и я спокойно стоял на трех ногах, а когда чуть подустал, то навалился грудью на кузнеца своими жеребячьими двумястами килограммами, на что тот закряхтел, но не стал ругаться, сказал только, чтоб не шалил.
Раскаленную подкову приложили к подошве копыта, что-то зашипело, и поднялся густой вонючий дым, пахнущий жженым рогом. Потом эту подкову, охлажденную, разумеется, приколотили к копыту специальными гвоздиками, концы которых откусили кусачками, потом наждачной пилкой отшлифовали стенки копыта, все это действо было проделано с одной ногой, с остальными тремя было то же самое. Не знаю, зачем все это надо, и спросить не могу, а если и мог бы, то все равно не понял бы ответ. Понимал я только одно, меня к чему-то готовят. Подкованные ноги сперва были тяжелыми и неуклюжими, поначалу я спотыкался, не видя землю привычно, подошвами, но потом приноровился, стал правильно ставить ногу, так, чтобы чувствовать почву, и дело пошло на лад.
Даже странно как-то. Детство было? Было, но какое-то короткое, мимолетное…
Еще немного повспоминаю, если получится, молоко у мамы… Вот досада такая, не помню уже, но сосал я маму, это точно, где-то к восьми месяцам сосать перестал, перешел на траву. Но почему же я не помню вкус материнского молока? Вроде в восемь месяцев я уже был здоровенный жлоб… Или это такой закон природы?
И во рту все болит, итак зубки режутся, так мне еще и железку в рот пихают, уберите, пожалуйста, я не хочу это жевать, оно несъедобное и невкусное. Простите, отвлекся, но оно все время тут, во рту, как же о нем забыть? И слюни обильно текут, глотать не успеваю, течет и пенится из уголков рта, а в глотке все пересохло, ужасно пить хочется… Горло дерет и царапает сушь; кто-то подошел и что-то сунул под нос, не вижу, но по запаху понимаю — яблоко. Беру и понимаю еще раз, что это половинка яблока, аккуратно жую, насколько позволяет трензель, проглатываю и тихо радуюсь тому, что удалось смочить горло. Спасибо тебе, добрый человек.
Я в табуне молодняка, на конской ярмарке. Нас привели сюда своим ходом. Два года, это много или мало? По-моему, нет. Я еще жеребенок, у меня все еще режутся зубки, у меня короткая, полустоячая грива и куцый хвост, на ногах еще нет фризов, пышных щеток. Как у мамы, чистокровной кобылы шайра. У неё такие фризы, аж копыт не видно! Наверное, я слишком сумбурно рассказываю, перескакиваю с одного на десятое… Но так уж получилось, я не веду дневников и рассказываю, как помню и умею. Но дальше я постараюсь уложиться в более-менее понятный рассказ.
Часть 2. Живые консервы
Комментарий к Часть 2. Живые консервы
“Лошади не имеют Родину, поэтому они не хотят за неё сражаться!”
Наполеон Бонапарт.
Так, надо собраться и начать рассказывать толково и по порядку.
Итак, это самое яркое из моих первых воспоминаний — конская ярмарка. Я стою среди молодняка в небольшом загоне, нас, молодых жеребчиков и кобылок, примерно двадцать голов, все волнуются, потеют и нервно приплясывают. Я, кажется, тоже, потому что начинаю присматриваться к окружающему миру, концентрирую свой взгляд, чего мы, лошади, обычно не делаем, наш глаз так устроен, что нам нет нужды акцентировать его на чем-то, у нас широкий кругозор. А если мы начали, грубо говоря, «косить глазом», то это оно и есть, я разволновался и стал присматриваться. А присмотреться, оказалось, есть к чему. Здесь очень много людей и