и… Психанул я, Тоби, схватил её за шкирку и за дверь вышвырнул. В ночь, на мороз… Хозяйка её потом всю ночь искала, нашла утром в конюшне, в деннике у Солдата. Убийственное зрелище, стоит посреди холла, прижимает к груди кошку, завернутую в куртку, и глазами в душу: “Кто???”. Ну я и сознался, что это я, что она достала уже… А она мне: “Ты уволен!”. За что? За кошку?! Да, за кошку, потому что кошке на улице не выжить, ей три дороги: на помойку, в спецприемник и к бомжам в суп или на шапку. А ты, Дог, человек, ты говорить умеешь, на работу устроишься в два счета и деньги за работу получаешь, а кошка что? Кошка говорить не умеет и за себя постоять не сможет, в отличие от тебя, дуболом. И знаешь, Тоби, я себя действительно идиотом почувствовал, кошку чуть не убил из-за мимолетного психоза, хорошо, что она не убежала далеко, догадалась в теплой конюшне спрятаться. Вот такая история, старина Тоби, еле выпросил прощения, поклялся, что больше никогда никого не обижу, ни собаку, ни кошку, ни лошадей.
Тут Дог замолчал, потому что пришла хозяйка, я слышал, как она идет и высунулся из денника. Она, проходя мимо, легонько коснулась моего носа и сказала, обращаясь к Тоби:
— Тобиас, там в саду ветер совершил грабеж, все яблоки поскидывал, возьми побольше мешков, помоги мне их собрать, пока не пропали. Доброго утра, Дог.
И ушла. Тоби просиял и торопливо засеменил за ней. Дог хмыкнул и налег на вилы. Я принялся доедать кашу, доел и отправился в паддок. Моросил дождик, приятно смачивая мою шкуру, я подошел к изгороди и всмотрелся в даль — отсюда был виден дом, двухэтажный, с эркером над входом и мансардой вдоль всего второго этажа, а также невысокой террасой по первому. Судя по всему, очень старый дом, так как зарос по всему фасаду плющом и вьюнком, почти весь утопал в зелени, под окнами росли кусты сирени, чуть поодаль стоял старый замшелый тополь, его листва все еще сохранила сочные летные краски, в то время как березы стояли уже пожелтевшими, а черемухи уже облетели и были голыми.
От дома отделилась человеческая фигурка и направилась ко мне. Это Люпин, сын хозяйки, мальчик девяти лет, тоненький и нескладный, длинноносый, волосы у него, как у матери, каштановые, а глаза карие, тоже мамины. Хозяина я видел редко и только издали, сперва я думал, что он очень высокий, но потом понял, нет, это хозяйка маленькая ростом, а он средний, чуть сутуловатый, темные волосы вечно растрепаны, кожа обветренная и грубая даже на взгляд, красно-коричневая, так загорел на своей работе. Его зовут Михаэль, но хозяйка называет его по-своему с разными интонациями — Михаэлыч, Михаэлюшка и Михаэлище. Работает он спасателем, на базе № 9. Летает медиком на санитарном вертолете в бригаде из трех человек: пилот, медик и санитар. А жена его, Валерия, наша хозяйка, занимается ребенком, домом и лошадьми, она очень маленькая, едва достает до моей холки, мне приходиться прилагать некоторые усилия, чтобы сдержать свои силы и не пришибить её ненароком. Вот ведь, раньше я и думать не думал о том, чтобы не причинить человеку вред, мне было плевать на него, а теперь постоянно беспокоюсь, слежу за тем, где она, чтобы, повторяю, случайно не зашибить её… Стараюсь держать её в поле своего зрения, прежде всего, чтобы не раздавить, а во-вторых, чтобы не упустить её жестов, шагов и прочего движения. Она вбок, я за ней, она ко мне, я на полшага от неё, назад ли, вперед ли, я все время рядом или позади, но голова моя всегда над её плечом, справа или слева, без разницы, лишь бы рядом. Это стало моим делом, моей целью, стоять рядом с ней, по крайней мере, когда она позволяет это. То же самое, по моим случайным наблюдениям, делали и остальные лошади, Солдат и Мери точно, Ян Малкольм, он же бывший Дамаск, пока не проникся таким доверием к человеку. А Мери… Я однажды видел, как она ласкается к хозяйке, нежно трется мордой и лижется, лижется… Хозяйка молча стоит, чуть покачиваясь от энергичных толчков и голову наклоняет, подставляя щеки под длинный лошадиный язык.
Вспомнив об этом, я робко лизнул в щеку подошедшего мальчика, он обрадованно вскрикнул, засмеялся, обнял меня за шею, поцеловал и побежал прочь с криками:
— Мама! Мама, Соломон тоже лижется, он тоже ласковый, как Мери!
Часть 6. Люди и лошади
С некоторых пор, а точнее с памятного крика Люпина, хозяйка взяла новую игру. Заключалась она в следующем: каждый день в те же одиннадцать часов, проводив мужа на работу, а сына в школу, она вела меня в манеж. Там я сперва радостно бегал первые минут десять, разогревался, так сказать, а потом начинались таинства.
Лери… Начну-ка я все-таки называть её так. Так вот, Лери ставила меня перед собой, легонечко придерживая меня за голову, тихим голосом, шепотом погружала в некое подобие транса, расслабляя и успокаивая до состояния полного покоя, после чего начинала ходить вокруг меня и касаться моего тела ладонью и прутиком, который держала в другой, левой руке. Этот прутик касался меня везде, шеи, живота, ног… Я не знал, зачем она это делает, но это же не было больно, так чего дергаться? Тем более, что голова у меня была свободна и во рту не было никаких железок, никакого принуждения, и поэтому я стоял спокойно и с легким удивлением наблюдал за её странными действиями, подспудно гадая, что бы это значило. К тому же это не было и долго, всего минут пять-шесть. Постепенно я привык к касаниям прутика, моя шкура перестала рефлекторно передергиваться при малейшем прикосновении, а сам я хотел было уже не обращать внимания на тоненькую палочку в руках у Лери, но она не дала, она постоянно следила за тем, чтобы прутик был в центре моего внимания. Чтобы я никогда не терял интерес к нему.
В следующие дни последовало знакомство с еще одним предметом — кордео. Сначала оно просто надевалось на шею и этот ремешок, глухо зашитый в кольцо, висел на моих плечах, ничем не мешая моим движениям. Тут я заметил одну закономерность: когда кордео снималось, Лери давала мне отмашку, мол, свободен, иди бегай. Таким образом, до меня донесли, что, пока кордео на шее, мне надо сосредоточиться и сконцентрироваться на