да так, что он и сам не поймет.
До Орианы Кутоний держал в домусе Паулину – свободную горожанку из бедных, которая за хозяйством и рабами смотрела. Юркая, как белка, молода, весела, лицом и фигурой пригожа, поспевала она все знать, что в доме делается, и во всем участвовать, но Кутоний из-за скупости своей платил ничтожно, зато в тыл к ней заходил охотно, дабы животом по заду отшлепать оную белку.
Та хоть и млела от любодейства, однако надеялась на прибавки особые, но Кутоний считал, что платить за такое дело грех, потому как дом его не лупанарий,6 а она не блудница, но, как добрая работница, желаниям хозяина послушная, должна и богу, и господину угождать.
С появлением Орианы отчаялась безмерно Паулина – стал Кутоний недоволен ее работой и всерьез обещал выгнать, ибо теперь у него была конкубина, которой платить не надо вовсе.
Вскоре застала их Ориана в позиции жеребца на кобыле, но виду не подала и по-тихому смолчала, посчитав, что раз есть в доме та, которую боров придавливать охотник, то ее, Ориану, оставит в покое.
Лаской Кутоний не отличался, обещания испить ее самое так и не выполнил, а был груб в захвате и скор, как в ночь первую, чем отвращал конкубину от исполнения долга, хоть и безбрачного, но супружеского.
Ориана, улучшив момент, сказала Паулине все, что видела, но не гневалась и предложила о деньгах хозяину не напоминать, работать усердно, как прежде, а плату, вдвое большую, тайно получать от нее, однако за это еще и следить за господином и все Ориане сообщать.
Служанка Паулина была старше конкубины на пяток лет, к овощу и хватке Кутония уже попривыкла, а от натиска борова влажнела скоро и обильно. Рассудив, что надежды ее на особую прибавку исполнились, а рука Орианы даже щедрее, чем у хозяина, согласилась Паулина, не раздумывая, и отныне в упражнениях любовных с Кутонием стала вдвое игривее прежнего.
Сообразив, что внимание господина хозяйку только раздражает, Паулина прелести свои не стеснялась ненароком оголить даже и при ней, дабы борова желанием зажечь, и себе в усладу, и Ориане на радость. Конкубина же молчанием своим Паулину поощряла, а с Кутонием капризничала и причины находила то в хвори, то в усталости – лишь бы он ее не домогался.
Стал Кутоний к конкубине хладеть и сомневаться, нужна ли она в доме, но та к сему исходу готова была, ибо, как полководец мудрый, все предусмотрела и резервы расставила в порядке нужном. Дева сия хотя об императорских искусствах тактик и стратегий не знала, зато одарена была умом сверх меры и в короткий срок премудрости торговой науки стала улавливать, как змея лягушек – то есть в броске и на лету.
Бумаги Кутония просматривала она тайком и со вниманием, а когда в порт за покупками захаживала, то выспрашивала торговцев разных о ценах, маршрутах и сделках малых и больших. Те же, очарованием девы и взглядом ее приголубленные, рассказывали, что можно, а порой и что нельзя, и услуги предлагали, коли на то будет ее желание. Ориана сии нити на клубок мотала и запоминала: какие товары на корабли грузят, какие разгружают, а Паулине наказала слушать со вниманием речи Кутония с дельцами и докладывать ей срочно.
Раз послушав мудрого совета Орианы, Кутоний сорвал приличный барыш и подумал, что имя конкубины, означающее «золотая», есть предзнаменование благостное о выгоде дел торговых. Присоединив мысленно имя оное к своему, нашел Кутоний, что зазвучало оно благороднее, ибо означало уже не просто «голова», а «золотая голова».
С тех пор взял он в привычку делиться с конкубиной торговыми замыслами. Она же так ловко вращала свои речи и ему нужную мысль преподносила, что он вконец и сам до правильной идеи доходил, считал потом своею, чем гордился премного.
Дошло до того, что не мог Кутоний-Голова ничего решить без Орианы-Золотой, а она руководила им, как ей было выгодно; доходы утаивала, вкладывала затем в сделки крупнее, превосходящие прибылью те, что совершал Сцевола, и так преумножила состояние свое.
На посылках при конкубине был юноша, коего Кутоний нанял в помощники, как думал, по своей воле. На деле же это Ориана ловко подтолкнула сожителя к решению, ей нужному, как слепого щенка к соску с молоком.
Юноша тот, по имени Вендимиан, был робок, но кудряв, хорош собой и сложен как Аполлон, а при случайных встречах на торговой площади смотрел на Ориану влюбленными глазами, отчего пробуждались в ней желания таинственно-томные – по этой причине, а вовсе не от расторопности, коя не входила в список достоинств Вендимиана, конкубина и выбрала его себе в услужение.
Едва увидав вблизи Ориану, переполнился Вендимиан любовью романтичной и трепетной, какая возносит объект поклонения в статус богини, недоступной прикасаниям, но взглядом ее пожирал, аки голодный питон птицу, в небе летящую.
Однажды утром ранним, исполняя веления хозяйки, оказался он в виридарии – маленьком садике во внутреннем дворе, а Ориана сюда же вошла, юношу не замечая, и наклонилась к фонтану, дабы водою пальчики омыть от липкого плода смоковницы.
Вендимиан сам не понял, как за колонной спрятался и дышать перестал от желания подглядеть за госпожой, а Ориана, шорох едва заслышав, приметила пятку сверкнувшую, тотчас обладателя ее узнала, но виду не подала и оглянулась: нет ли кого еще?
И так она горящий взгляд Вендимиана чуяла, будто мышь сову хищную, что повлажнела вмиг, и хоть дел здесь не имела, а не ушла, и прохаживаться стала, ища в саду уголок поуютнее, где никто, кроме юноши узреть ее не мог.
Захотелось ей ласки, стала она себя поглаживать; вынула из одежд яблоко спелое с сосцом упругим, присела на бортик фонтана с той стороны, что Вендимиану была зрима, а от входа в сад не видна, и прогнулась, и локти направила в небо синее, открывая впадины подмышек кудрявых.
Голову откинула назад Ориана и стала волосами густыми поигрывать, по спине себя ими колыхая, а сама слух напрягала и сквозь ресницы следила округ, как бы кто врасплох не застал.
И второе яблоко вывалилось наружу вслед за первым; ласкали руки девичьи каждое из оных, теребя гранатовые зерна налитые, но Ориане показалось мало; осмелела она от желания и открыла персик спелый Вендимиану на обозрение.
И чем больше думала, как жадно смотрит он, ибо чувствовала взгляд пылкий на коже своей, тем сама возгоралась более и желала прелесть девичью всю показать; облокотилась руками, колени гладкие свела-развела плавно,