Читать интересную книгу Поэзия США - Анна Брэдстрит

Политикой колонистов по отношению к истинным хозяевам американской земли был геноцид. Его осуществляли уже первые переселенцы и с еще большей жестокостью — их внуки и правнуки. В результате исчезли целые племена. Были искоренены большие пласты индейской культуры — это тоже входит в счет, предъявленный белой Америке нынешним поколением коренных американцев.

В подобной ситуации, разумеется, было затруднено, искусственно заторможено культурное общение, и все-таки оно происходило — индейская мифология, поэтические сюжеты и образы начали проникать в литературу задолго до Лонгфелло. Трагедия индейцев уже просветителям внушала чувство исторической вины Америки. А у романтиков она вызывала горечь и гнев, побуждая с особым усердием собирать остатки погибших художественных сокровищ и широко вводить в свои стихотворения индейские мотивы. В становлении американской поэзии как национально самобытного явления наследие индейцев сыграло огромную роль.

Негритянской художественной культуре принадлежит в этом процессе роль поначалу не столь заметная, но тем не менее существенная. Корабли с черными невольниками плыли через Атлантику в кильватере кораблей с колонистами. С первых же десятилетий американской истории завязался расовый конфликт, и сегодня еще очень далекий, — может быть, даже особенно далекий — от разрешения. Африканские легенды, притчи, песни, вся эта глубоко своеобразная и яркая устная литература за океаном продолжала жить в бараках для рабов, а потом в «цветных» предместьях больших и малых городов, обогащаясь новыми темами и образами, но при этом не утрачивая своей специфической духовной и художественной сущности.

Уже в конце XVIII века из этой среды стали появляться первые литераторы, первые печатавшиеся поэты — и в их числе Филис Уитли, о которой теперь говорят как о прямой предшественнице романтического поколения. Вопреки всей атмосфере расизма, насаждавшего представление о чернокожих как о рабочей скотине, пригодной лишь для самого элементарного и тяжелого труда, даже на Юге, в условиях рабовладельческого общества, создавались произведения, выражавшие драмы и надежды «другой страны», как станут называть негритянскую Америку в наши дни. А фольклор черных американцев своей эстетической необычностью и красочностью поражал воображение писателей, соприкоснувшихся с ним в годы движения за отмену рабства, предшествовавшего Гражданской войне 1861–1865 годов.

Правда, следы непосредственного воздействия этой фольклорной поэтики обнаруживаются сравнительно поздно — отчасти у Лонгфелло в «Стихах о рабстве» (1842), заметнее в «Листьях травы» (1855) Уитмена. Однако существовало и воздействие подспудное — воздействие на самый характер мироощущения американских поэтов, оказываемое накалявшимися год от года расовыми антагонизмами и в конечном счете сказавшееся на творческом видении и Мелвилла, и Торо, и Джеймса Рассела Лоуэлла. Существовала — на протяжении всего XIX века — и литература самих черных американцев, к концу столетия выдвинувшая самобытную поэтическую личность Пола Лоренса Данбара. Расцвет негритянской поэзии в 20-е годы нашего века, когда дебютировал выдающийся поэт черной Америки Ленгстон Хьюз и началось литературное движение, названное «гарлемским ренессансом», был неожиданностью лишь для тех, кто высокомерно не замечал культуру, хранимую и созидаемую в гарлемах с самого их появления на американской земле. В поэзию США эта культура вошла широко и многогранно и помогла ей обрести свое необщее лицо.

Фольклор самих колонистов тоже долгое время почти не соприкасался с письменной литературой. А ведь в фольклоре всего раньше выступили приметы национальной самобытности. Особенно в фольклоре фронтира — так называлась граница между освоенными переселенцами и еще принадлежавшими индейцам землями. Она двигалась к Западу, пока в середине XIX века не достигла тихоокеанских берегов. Быт и нравы фронтира хорошо известны из романов Купера, рассказов Брета Гарта и молодого Твена. Меньше знают сложенные пионерами легенды и баллады, которые они пели, — Роберт Фрост скажет, что это золотой фонд американской поэзии. Сюжеты многих баллад по европейским источникам известны еще со средневековья, однако жизнь на фронтире вносила в них настолько существенные поправки, что перед нами фактически новые произведения.

Быть может, самое в них примечательное — чувство удивления перед необыкновенной, щедрой, полной чудес природой и почти всегда примешивающееся к нему острое чувство опасности, грозящей человеку за каждым поворотом свежей дороги, которая тянется через бесконечные американские просторы. Никем не утвержденный, но державшийся еще очень прочно кодекс взаимовыручки и товарищества опоэтизирован в этих балладах с их гротескной образностью, немыслимыми гиперболами, сказочной героикой и — в то же время — обилием жизненно достоверных подробностей, простым и органичным демократизмом этического содержания.

Но в сознании людей фронтира уже зародилось сомнение в том, что равенство, всеобщее благоденствие, безоблачное счастье и впрямь ожидают каждого переселенца, который, не страшась тягот пути и индейских стрел, упрямо пробивается к своему эльдорадо, обязательно его ждущего где-то за ближним ли, дальним ли горизонтом. Действительность, где властвовал закон конкуренции и кипела битва за миллион, оказывалась явно не в ладу с этими прекраснодушными иллюзиями. Фольклор фронтира засвидетельствовал это противоречие. Как и возникший к концу XVIII века городской фольклор, и прежде всего рабочие песни, чьи безвестные создатели рассказывали о социальном гнете, о бесправии, о полуголодном житье обитателей первых наспех построенных фабричных и портовых поселков.

И эти темы, и образы, найденные творцами баллад и рабочих песен, с XIX века начнут вливаться в американскую поэзию все более широким потоком. Крупнейшие поэты США — и Лонгфелло, и Уитмен, и Фрост — обращались к этой россыпи, и каждый находил в ней крупицы высокого искусства. Через всю свою долгую жизнь пронес увлечение фольклором Карл Сэндберг, в 1927 году опубликовавший «Американский песенник», куда вошли собранные им образцы народной поэзии, порой относящиеся еще к колониальным временам.

Фольклор привлекал своими яркими поэтическими достоинствами. И вместе с тем все они чувствовали, что в фольклоре раньше, чем в литературе, — а в чем-то и непосредственнее — были постигнуты и выражены некоторые важнейшие стороны, некоторые ключевые конфликты исторического опыта Америки. Литература подойдет к этим конфликтам лишь в эпоху романтизма. Фольклор начал их осмыслять еще до 1776 года, — хотя, конечно, и в наивной форме, без той глубины, которая отличает творчество По и Мелвилла, Уитмена и Торо.

Ранние американцы — и высокопросвещенные, как Бенджамин Франклин, и едва читавшие по складам, как пионеры, в разваливающейся повозке пробивавшиеся через прерию и на ночь клавшие рядом с собой заряженное ружье, — воспринимали свою новую родину страной справедливости и демократии, какой она мыслилась «мелким буржуа и крестьянам, бежавшим от европейского феодализма с целью учредить чисто буржуазное общество»[1]. Даже неудачник здесь мог если и не ощутить себя счастливым, то хотя бы утешиться надеждой: сколько еще вокруг незаселенных территорий, сколько никем не тронутых природных богатств. И кажется, ничто не мешает человеку проявить себя: ведь за океаном не было ни сословной иерархии, ни религиозных гонений, ни культурных цензов. Как будто и впрямь «свободная земля миллионов безземельных Европы», их «обетованная земля»[2].

Потом такие представления об Америке назовут «американской мечтой», иногда — «американской легендой». Другое дело, что сразу же произошла очень существенная корректировка реальностью. При всем демократизме мышления ранних американцев никто из них не покушался на буржуазное право собственности. Даже истреблению индейских племен, смущавшему совесть лучших людей Нового Света, пытались найти рационалистическое оправдание, как и рабству чернокожих.

Нужен был исторический опыт, чтобы противоречия строившегося за океаном государства начали осознаваться всерьез: не как преходящее, а как коренное. В литературу это пришло с романтиками. Тогда она и стала действительно американской литературой. Она нашла проблематику, характерную прежде всего для Америки. Сложился художественный язык, уже вполне самостоятельный по сравнению с английскими эстетическими традициями и устремлениями.

В поэзии это истинное «открытие Америки» подготавливалось на протяжении всего долгого периода, предшествующего романтизму. О национальной поэтической школе не приходится говорить примерно до 30-х годов прошлого века, когда на сцену выступило поколение Эдгара По и Лонгфелло. Но к обретению литературной независимости логика художественного движения вела уже с XVII столетия, с Брэдстрит и Тэйлора, с первых негритянских песен, сложенных в неволе, с первых народных баллад, с первых контактов между нарождающейся американской и уничтожаемой индейской культурой. С первых попыток передать необычность мира, открывшегося переселенцу и налаживаемого самим переселенцем на другом берегу Атлантики.