Читать интересную книгу Лучшая на свете прогулка. Пешком по Парижу - Джон Бакстер

Весь предыдущий месяц я тщательно готовился к Рождеству, и в особенности – к семейному ужину.

Когда я женился на Мари-Доминик, которую все знают как Мари-До, я был слишком ослеплен, чтобы расспрашивать ее о семье. Только после свадьбы и известия о беременности она призналась, что у них имелся Секрет. Никто в семье не умел готовить.

– Но… это невозможно! – протестовал я. – Для француза уметь готовить то же, что… – я замялся в поисках правильного сравнения, – …для англичан – стоять в очереди, для австралийцев – любить пляж, для американцев – есть попкорн в кино. Это же… генетика.

Но после нескольких совместных трапез с моими новыми родственниками пришлось признать неизбежное. Академики, художники, писатели и – в случае моей жены – люди, связанные с кино, были не способны сделать чашку растворимого кофе, не сверившись с инструкцией на банке. Они прикидывались, что могут что-то готовить, закупаясь в Picard , сети магазинов замороженных продуктов, или в traiteurs [4] , предлагающих готовые блюда, которые надо лишь разогреть. Но теперь секрет выплыл наружу. И когда открылось, что я умею готовить, меня произвели в семейные шеф-повара.

В течение года это, главным образом, сводилось к консультациям по краеугольным вопросам вроде “зубчик чеснока – это вся головка или одна долька?” или “что значит ‘отделить желток от белка’? Они же и так сами по себе”. Рождественский ужин, однако, дело иное. Традиционно он устраивался в доме моей тещи Клодин, в деревушке Ришбур, в ста километрах к западу от Парижа, и был не столько даже пиршеством, сколько ритуалом, с участием всего семейства (доходило до 20 человек), которое собиралось за одним столом. Я выразил недовольство тем, что на меня взвалили всю ответственность, но втайне был польщен таким поручением. Для человека, выросшего в австралийской глуши, приготовить ужин для сливок французского общества в замке xvi века было воплощением самых невероятных фантазий.

Семья уже воссоединилась в Ришбуре, а мы с Мари-До готовились отправиться в дорогу. Багажник и заднее сиденье машины ломились от подарков, кухонной утвари и всего необходимого для того, чтобы накормить восемнадцать человек, – всего, кроме confiture d’oignons [5] , который я помешивал на плите.

– Пахнет вкусно, – отметила Мари-До.

Квартира наполнилась сладким пряным ароматом тонко нарезанного красного лука, тушенного с сахаром, специями и винным уксусом.

Рождественский ужин обычно начинался с устриц – мы уже заказали восемь дюжин у Ива Папена из Ла-Тремблад, лучшего во всей Франции производителя и поставщика президентского стола к тому же. Но некоторые гости не ели устриц, поэтому мы внесли кое-какие поправки. Мой шурин Жан-Мари вызвался привезти фуа-гра, приготовленное на семейной ферме в Дордони. И традиционному аккомпанементу из ржаных тостов я предпочел луковый конфитюр. Сочетание терпкости и сладости должно было пригасить жирность печени и подчеркнуть ее нежную кремовую текстуру.

– Я взял твой уксус, – сообщил я.

Глиняная бутыль уксуса была единственным вкладом Мари-До в наше кулинарное хозяйство. Она слила туда все остатки красного вина после вечеринки. В результате mère , или мать – желеобразная масса бактерий – превратила вино в ароматный уксус. Эта бутыль с mère внутри прибыла в Париж в 1959 году вместе с Алин, домработницей, нанятой стряпать для Мари-До, ее младшей сестры и их овдовевшей матери. А как складывалась ее судьба до этого – кто знает? Быть может, она производила vinaigrette [6] для салата, которым угощался Наполеон. Повар Юлия Цезаря мог использовать ее для приготовления любимых римлянином In Ovis Apalis – сваренных вкрутую яиц, приправленных соусом из уксуса, меда и кедровых орешков. Пока вы ее подкармливали, mère была бессмертна.

Я дал конфитюру остыть и разложил в две большие банки. Они как раз поместились в последнюю сумку. В отличие от прочих Рождеств, которые частенько балансируют на грани паники, это – я мог поклясться – будет организовано как надо.

Мы убавили температуру центрального отопления, поставили автоответчик и выключили компьютеры. Убедились, что у Скотти, нашего кота, довольно еды и воды, а его лоток чист, и что, если ему вздумается, он сможет выскользнуть на балкон и проверить, действительно ли снег такой противный, как ему помнилось. Сердито разглядывая сквозь стекло укрытую белой пеленой террасу, он походил на кота из романа писателя-фантаста Роберта Хайнлайна. Именовавшийся Петрониусом Арбитром, он мыкался от двери к двери в поисках той, что он помнил с августа, той, что открывалась в тепло и бесснежный пейзаж, – двери в лето.

Мы вышли, Мари-До вставила ключ в дверь.

Он не поворачивался.

Она поднажала.

Замок не поддавался. А ключ не желал выниматься, невзирая ни на какие усилия.

Тогда мы зашли обратно и попытались подтолкнуть его с той стороны.

Ни с места.

Хороший был замок. Прочный металл, плюс засов и два штыря, которые входили в пазы на полу и в раме. Вообще-то он был слишком хороший. Из-за особого устройства системы безопасности, если бы мы вернулись в квартиру и закрыли дверь, оставив ключ в замке, мы бы ее уже не открыли. Так что уехать мы не могли. Остаться, впрочем, тоже.

Говорят: “Хочешь насмешить Бога, расскажи Ему о своих планах”.

3. Надо так надо

И сегодня кто-нибудь нет-нет да и скажет: “Хемингуэй как будто не слишком образован”. Полагаю, под этим ученый критик подразумевает, что Эрнест не учился в университетах. Но, как известно философам, особого рода знание художника, назовите это интуицией, если угодно, вполне может сойти за некий отдельный род знания, которое выходит за рамки рациональных теорий и взглядов.

Морли Каллаган

“Тем летом в Париже”

В том, что случилось потом, можете винить Хемингуэя.

Ну, не лично его, конечно. В конце концов он же умер в 1961-м. Но именно то, как он воспевал охоту, стрельбу, рыбалку, корриду и войну, и сделало популярной идею, что писатель должен быть человеком действия в той же степени, в какой принадлежать миру вымысла. Великое множество авторов, вдохновленных его рассказами о сафари, поединках на боксерском ринге и драках, были вспороты рогами, пристрелены, отправлены в нокаут или (и это далеко не последний пункт) изнемогали от жесточайших похмелий в отчаянных попытках доказать, что они тоже не промах.

Я мало чем от них отличался. Мое воображение никогда не рисовало Хемингуэя, сгорбившегося над пишущей машинкой в съемной комнатушке и сочиняющего “Белых слонов”. Перед глазами вставал его суровый портрет времен получения Нобелевской премии в 1954-м, фото Юсуфа Карша. Бородатое лицо поверх свитера излучало твердую решимость. Стивен Спилберг, придумывая своего инопланетянина, вырезал лоб и нос из снимка Карша, приставил глаза поэта Карла Сэндберга и рот Альберта Эйнштейна и наложил их на фотографию детского лица, чтобы создать образ смиренного сочувствия и непоколебимой стойкости. Такой Хемингуэй никогда бы не отступил перед заевшим дверным замком.

Роясь в ящике с инструментами, я так и слышал, как мои действия были бы описаны его скупой прозой. Он взял плоскогубцы в правую руку. Металл обжег холодом. Это были хорошие плоскогубцы. Они были сделаны для определенной цели и теперь готовились исполнить свое предназначение…

Под нервным взглядом Мари-До (Что женщины в этом всем понимают? Это сугубо мужские дела.) я зажал плоскогубцами кончик ключа и потянул.

Ноль.

Провернул и дернул.

С тем же результатом.

Мари-До метнулась в кабинет.

– Я нашла сайт производителей, – прокричала она. – Здесь говорится, что, если это дубликат ключа, он может быть не совсем точно вырезан. У него может быть “рыболовный крючок”, который не дает вынуть его обратно.

– Ну так как же в конце концов он вынимается?

Последовала пауза.

– Здесь говорится: “Открутите весь замок и отнесите его в слесарную мастерскую”.

– Крайне полезный совет.

– Как насчет слесаря на улице Дофин? Есть вероятность, что он еще работает.

– В канун Рождества?

И тут зазвонил телефон. Это была моя свояченица.

– Вы что, еще не выехали? – поинтересовалась она с легким раздражением в голосе. – С фермы доставили гусей. Во сколько примерно вы будете?

Я передал трубку Мари-До, которая, прикрыв ее рукой, послала мне взгляд, недвусмысленно вопрошавший: почему-ты-до-сих-пор-еще-здесь?

– Да бегу я уже, бегу! – ответил я.

4. Жара

Кто говорит, мир от огня

Погибнет, кто от льда.

А что касается меня,

Я за огонь стою всегда.

Роберт Фрост

“Огонь и лед”

[7]

Я полушел, полускользил вниз по улице Одеон, стараясь не ступать на самые накатанные дорожки льда и хватаясь за все, что можно. Неприятно оказаться запертым; вдвойне неприятно, если при этом еще и сломана нога.