Читать интересную книгу Проданная замуж - Самим Али

В моей спальне стояло три одноместных кровати, а стены были украшены постерами с Дэвидом Кэссиди и группой «Бей-Сити Роллерс». Моим любимым был певец Лес Мак-Кеон. Возле моей кровати стоял комод, на котором я хранила все свои сокровища: Синди, маленького фарфорового дельфина, которого я купила в магазине в Риле (сувенир на память о поездке к морю), книгу, на время взятую из игровой комнаты, и сосновые шишки, собранные в соседнем лесу. Если моя голова лежала на подушке и занавески были слегка раздвинуты, можно было любоваться всеми этими предметами, пока сон мягко и незаметно не набрасывал на меня свои сети.

На другой кровати спала Аманда. Она жила в детском доме, сколько я себя помню там, хотя и была на шесть месяцев младше меня. Мы с Амандой были неразлучны и все делали вместе, как и полагается лучшим подругам. В школе[1] мы учились в одном классе, а когда приходили в игровую комнату, что в конце коридора, и двое мальчишек из соседней комнаты пытались стащить наши игрушки, мы защищали друг друга. О проказах мальчишек узнавали, но те спорили с воспитателями и говорили им грубые слова; в виде наказания их лишали возможности смотреть субботним утром телевизор.

Мы обожали огромный сад, что был разбит за домом, и при первом удобном случае бегали туда играть. Даже зимой, когда нам с Амандой требовалась посторонняя помощь, чтобы натягивать — а потом стягивать — резиновые сапоги, нам больше всего хотелось гулять именно там. Мы катались на горках, качелях, валялись на траве, прятались в кустах, забирали наших кукол в потайные уголки, чтобы поиграть там с ними в полуденные часы. Летом нам вообще не хотелось возвращаться в дом.

По будням я надевала в школу юбку до колен и кардиган с маленькими красными пуговицами. Когда я была совсем ребенком, тетушке Пегги приходилось застегивать мне эти пуговки. Теперь я понимаю, что то был всего лишь небольшой детский сад и площадка для игр была крошечной, но мне они казались целым миром.

Каждое утро в половине восьмого нас будила тетушка Пегги. Мы умывались, одевались — к тому времени я уже сама с этим справлялась — и спускались завтракать. В столовой каждого уже ждала тарелка для каши, блюдце для бутербродов и маленький стаканчик для сока. Аманда не умела определять время, но я научилась это делать и очень гордилась, что могу сказать подруге — если мы просыпались немного раньше, — когда нас придет будить тетушка Пегги.

В школе меня дразнили, потому что я заикалась. Пришлось научиться говорить медленнее, чтобы мозг заранее успевал обдумать все слова, которые я собиралась произнести. Тетушка Пегги любила смешить меня, говоря, что мой мозг бежит впереди меня, и я хихикала, представляя картину, как мой мозг бежит по дорожке. Со временем после долгих тренировок, когда я научилась делать вдох в нужный момент или петь трудные звуки, мне удалось взять заикание под контроль, а потом этот недостаток и вовсе перестал меня беспокоить.

Возникла новая проблема: мои ступни. Я родилась с дефектом, который следовало исправить, и лет в двенадцать мне делали несколько операций на ступнях. Я очень смутно помню это, но в карточке все четко написано: «Все еще ходит, довольно широко расставляя ноги… при необходимости [Сэм понадобится наложить] пластиковые шины. Ее ноги расходятся в стороны от лодыжек».

Поскольку я была немного старше Аманды, мне разрешали чуть позже ложиться спать. Хотя я почти засыпала, досматривая по телевизору «Перекрестки», лежа на канапе, я протестовала, если кто-то пытался отправить меня в постель. А когда поднималась в нашу спальню, то научилась не будить Аманду, тихонько закрывая дверь — поворачивая ручку так, как мне показывала тетушка Пегги, чтобы замок не гремел.

По выходным мы вставали поздно, хотя всегда готовы были спуститься в столовую задолго до того, как персонал начинал работать. Можно было не одеваться до самого обеда, поэтому мы сидели перед телевизором или играли с Джетом.

Днем мы обували ботинки и надевали пальто, и кто-нибудь из персонала ходил с нами в кондитерский магазин за углом, где мы могли потратить свои карманные деньги. Потом мы отправлялись в лесопарк Кэннок Чейз, где и проводили остаток дня, если только на улице не было слишком сыро.

В Чейзе прошли самые счастливые моменты моего детства. Леса и бескрайние долины, простиравшиеся на много миль, казались нам с Амандой волшебной страной; мы думали, что они тянутся до бесконечности. Там можно было лежать возле маленьких ручейков и подолгу смотреть на мутную воду; мы прятались в небольших ямках и глядели на тучи, спешившие куда-то у нас над головами. У Чейза, казалось, были свои особые краски и собственный неповторимый запах, каких я больше нигде не встречала. Для нас не было лучше места, чтобы побегать, поиграть в догонялки, прятки или в игры, которые мы придумывали сами, например «найди гоблина» (мы прятались за деревьями, а сама игра, но большому счету, состояла в том, что мы громко визжали от восторга).

Джет тоже любил Чейз и бегал по лесопарку вместе с нами, а когда мы уставали, он садился рядышком и дышал так же тяжело, как и мы. Мы бросали палки, а он мчался за ними и каждый раз приносил их и отдавал нам в руки.

Когда мы наконец возвращались домой, нам очень хотелось чаю. Нужно было помыть руки, и тогда нас ждало чудесное чаепитие: бутерброды и картошка фри, иногда еще и мороженое или пудинг. Время от времени давали банановые бутерброды, которых я терпеть не могла, поэтому взамен получала бутерброды с огурцом. Порой бывали бутерброды с беконом. Я больше всего любила пудинги и пирожные.

По воскресеньям мы красиво одевались и шли в церковь. Потом мы занимались в воскресной школе, чему я очень радовалась: песни, которые мы там разучивали, хорошо запоминались, и я часто напевала их по дороге домой: «Утро наступило» или «Все так ярко и прекрасно»[2].

Помню один особый день, когда нам разрешили помочь звонить в колокол. На заднем дворе старой церкви стояла башня, и нас осторожно повели по крутым ступенькам к длинным канатам, поднимавшимся к колоколам, что висели высоко над головой. Взрослые показали нам, как подтягивать к себе канаты и где есть специальный мягкий отрезок, за который нужно держаться, чтобы не поранить руки. Они привязали к канатам веревку, объяснили, как за нее дергать, чтобы связка канатов опускалась, и сказали, что когда веревку снова потянет вверх, надо слегка разжать пальцы, чтобы не пораниться. Мы тянули связку вниз, но у нас не очень хорошо получалось, и взрослые стали тянуть канаты вместе с нами. Но мы все-таки заставили колокола звенеть, и, когда раздались первые удары, звук был настолько мощнее, чем когда слышишь его со стороны, что мы с Амандой зажали уши руками и завизжали от удовольствия.

Я чувствовала себя защищенной и ухоженной. Еда неизменно была готова вовремя, лучшая подруга сидела со мной за одной партой, Джет всегда приносил палку обратно, когда ее бросали в парке Чейз. Тетушка Пегги будила меня каждое утро и каждый вечер заглядывала ко мне после того, как я искупаюсь, чтобы убедиться, что я хорошо укрыта, и поцеловать меня на ночь. Если я падала, она помогала мне подняться, если я обдирала колено, она промывала ранку и закрывала ее пластырем. Она была так добра ко мне, что у меня не было ни капли сомнения, что она моя мама, потому что мамы всегда были добры к детям в сказках, которые мы читали. Тетушка Пегги улыбнулась, когда я однажды заговорила с ней об этом, и в ответ сказала: «Нет, я твоя тетушка, Сэм, твоя и всех детей, что здесь живут».

Однажды мы играли во дворе в салки. Аманда погналась за мной, и, так как я бежала со всех ног, я упала и ободрала коленку. Было больно, я расплакалась и заковыляла в дом — пожаловаться тетушке Пегги.

— Храбрые девочки не плачут, ш-ш, не плачь и дуй на коленку, чувствуешь, как боль исчезает?

Мне не хотелось переставать плакать, но я послушалась тетушку.

— Вот теперь ты храбрая девочка. Чувствуешь, уже совсем не больно?

Я расплылась в улыбке — мне понравилось быть храброй.

Время от времени в детском доме меня навещал отец. Мне совсем не казалось странным, что он приходит, а потом уходит. Он приезжал, разговаривал с воспитателями в кабинете, выходил оттуда, гладил меня по голове и угощал конфетами, а потом уезжал. В детском доме папа был выше всех, он всегда улыбался, и его белые зубы ярко контрастировали с темной кожей. Я не помню, что он мне говорил, я помню только угощения. Правда. Он обнимал меня одной рукой и говорил что-то хорошее, а я вытаскивала у него из карманов конфеты и шоколадки — над чем мы оба смеялись, — которые мы позже съедали с Амандой. Он некоторое время разговаривал с тетушкой Пегги, и они оба смотрели на меня, говоря о чем-то, чего я не слушала. Но между нами ощущалась отчужденность — он никак не был связан с моей жизнью в детском доме. Он был моим отцом, и, кроме этого, я почти ничего не помню о нем. Поскольку я никогда не знала, когда он придет в следующий раз, посещения эти не были для меня чем-то, чего я с нетерпением ждала, или боялась, или что-нибудь в этом роде. Я воспринимала это как нормальный порядок вещей: если падаешь — расцарапываешь коленку; если приезжает папа — в карманах будут сладости.