скажу, что оттуда, от тех записей, исходит моя любовь к лирическим миниатюрам. Впервые я осмелился предложить их читателю в 1964 году, затем они появились в отдельных изданиях — «Горсть солнечных лучей», «Витражи», разделами входили в мои сборники рассказов и очерков. В этом жанре я чувствую себя наиболее раскованно, ему я охотно служу и буду служить.
Основную учебу — у жизни — дополняли в дни моей юности и белорусские книги. Правда, их было очень мало, не все они нравились и не все приносили пользу. Советские издания доходили окольными путями, дай бог одно-два в год. С западнобелорусским литературным движением, центром которого была Вильна, я был связан сначала только тем, что почти регулярно читал прогрессивную прессу периода Народного фронта. Из писателей, которых считал настоящими, лично знаком был только с Михасем Васильком, которого посетил в начале 1938 года. Встреча наша, правда, не удалась: в своей холодной хатине поэт, острыми, веселыми стихами которого зачитывалась молодежь, лежал тяжело больной, я посидел у его довольно-таки убогого ложа и лесною зимней дорогой поплелся за десяток верст на железнодорожную станцию. Года за полтора перед этим чуть не встретился с Максимом Танком, ярко дебютировавшим в те дни своими революционными стихами. В группе Виленских студентов-туристов он проходил в четырех километрах от нашей деревни, в Налибокскую пущу, о чем заранее сообщила одна из белорусских газет. Я, разумеется, поспешил в местечко, где туристы должны были остановиться, но опоздал, и знакомство наше, таким образом, было отложено на целых восемь лет, до встречи в освобожденном Минске.
Что я хочу сказать? Что рос я полностью обособленным, что до всего, как Ляпкин-Тяпкин в вольнодумстве, доходил своим умом? Это было бы неправдой, позой. Была ведь жизнь, были книги. Одно время был даже детекторный радиоприемник, который днем хорошо брал Варшаву, а вечером — Минск. Были друзья, и среди них на три года старший брат Миша, с которым, как мать говорила, мы были «с детства в одной упряжке» — вместе захвачены красотой, вместе искали стежку в разумное, доброе, вечное. Он рисовал, я писал, вместе читали, вели бесконечные разговоры. Образ Миши, после войны инженера-строителя и самодеятельного художника, умершего в 1966 году, я в определенной мере полно обрисовал в романе «Птицы и гнезда»: брат Алеся Руневича Толя.
В те предвоенные дни некоторых наших друзей называли «толстовцами»; они много читали хороших книг, умели работать и смеяться, сидели за свой пацифизм в тюрьмах. Другие, целая группа из соседней деревни, вернулись после смерти Пилсудского, по амнистии, из таких же тюрем, политически грамотными работниками коммунистического подполья. Были начинающие поэты, художники, на каникулах — новогрудские гимназисты и Виленские студенты. Были просто славные хлопцы и милые девчата, с которыми было весело дружить, гулять и трудиться. С одними друзьями я переписывался, как хлебом, делился книгами, с другими ставил самодеятельные спектакли, спорил и пел, третьим поверял свои литературные секреты. Словом, оторванность моя от культурного мира и самообразование были относительные, и мне было не хуже, чем многим из тех, кого я знал, с кем вместе стремился к лучшему.
Более того — у меня, в отличие от большинства друзей, было еще и свое: тихое, затаенное, величайшее счастье — писать!.. В будни, даже и зимой, писать удавалось только вечером, который часто затягивался для меня до рассвета. Чтобы не беспокоить семейных и чувствовать себя свободнее, приходилось сидеть в кухне-боковушке… Неплохо мне писалось на тех деревенских столах, в горнице, на застланном домотканой скатертью, и на кухонном, наполовину заставленном мисками да горшками. И после войны из Минска часто тянуло меня к брату в деревню, особенно зимой, где славно работалось и бродилось по старым дорогам и стежкам.
Рассказ «Марыля», мой прозаический дебют, был начат в 1937 году. По-русски, как и другие пробы того времени. Затем, почувствовав по-настоящему, что «каждая бочка должна стоять на собственном днище», я переписал его на родную речь. Просто так себе, спокойно, я не могу говорить о том ни с чем не сравнимом волнении, том счастье связи с жизнью, с душой народа, когда я, двадцатилетний деревенский парень, писал и этот, и некоторые другие рассказы того времени. Отрадно было, что не придумываю, не развлекаюсь, а пишу жизнь, и одновременно новым, хмельным счастьем кружила голову и волновала сердце радость художнического вымысла, опять же идущего рука об руку с жизнью, которая была вокруг, которой я в известной степени жил и сам. Людей, которых я изображал, хватало и в нашем Загорье, писать их с натуры, соответственно «перемешивая да переталкивая», было очень приятно. Еще приятнее — ставить их в придуманные тобой ситуации.
В марте 1939 года меня призвали в польское войско. Станковый пулеметчик морской пехоты, в сентябре я защищал порт Гдыню и в результате разгрома его гарнизона превосходящими силами врага попал в немецкий плен. Когда я после второго, удачного побега осенью 1941 года очутился дома и вместе с матерью достал из ее старого сундука свои рукописи, к которым мама не допускала даже Мишу, у меня уже было ясное представление, что «Марыля» и другие рассказы, начатые перед солдатчиной, не закончены. Рассказы эти радостно беспокоили меня на суровой чужбине: и в панских казармах, и за фашистской колючей проволокой я возвращался к ним душой, чтобы отогреться. Работа мысли и воображения не могла остановиться и там: многое из начатого было не только выношено, но и «написано» в памяти.
В жути и отчаянии первых месяцев оккупации и позже, когда я подружился с будущими партизанами, чтобы затем стать их помощником, какой-то просвет, какую-то связь с родным миром я находил в тайной работе над незаконченными и новыми вещами. Так было написано несколько рассказов, повести «Сиротский хлеб» (первый вариант), «В семье», «Солнце сквозь тучи», «Где твой народ». Две последние через двадцать лет легли в основу романа «Птицы и гнезда».
Когда я, подростком и юношей, ездил за дровами в Налибокскую пущу, то уж никак не мог предположить, что именно там я когда-нибудь найду свою стартовую площадку, что там начнется мое вхождение в советскую литературу. Так случилось. И это уже не только факт моей биографии, это еще одно, пусть самое скромное, свидетельство силы и красоты нашего строя, наших людей. В партизанском лагере, в суровые дни борьбы не на жизнь, а на смерть, нашлись люди, которых заинтересовало, что вот один из бригадных разведчиков что-то, говорят, дома писал. Мне предложили откопать свое сокровище, спрятанное не в родной деревне, где расположился полицейский