Читать интересную книгу Другая, следующая жизнь - Светлана Федотова-Ивашкевич

Маменьке стало лучше, и мы засобирались домой. А может, она увидела во мне перемену и чутким женским сердцем разглядела опасность и предпочла спасти меня в ущерб себе.

Последовала мучительная прощальная сцена у того же причала, там же, где я с Георгием встретилась в первый раз. Мы обязались писать друг другу во что бы то ни стало, а он даже пообещал каким-нибудь образом приехать в Рыбинск.

Если честно, то с приездом в Рыбинск я стала быстро забывать Георгия. Он показался таким далеким, а моя к нему симпатия – смешной и ненужной. Письма подлили масла в этот огонь, который вспыхнул так случайно. Когда он говорил, то скорее был косноязычным, но его письма… Они были мускулистыми и истинными. Только благодаря этим письмам я поняла, что Георгий – настоящий мужчина. Более того: он мой мужчина. Он писал: «Зоя! Скрипят уключины, кричат чайки, это моя любовь к тебе будет долгой-долгой. Ржавая цепь якоря уходит под воду, это мои мысли стремятся к тебе. Сегодня прохладно, и размашистый ветер гоняет по набережной багряные листья – моя тоска по тебе скоро выстудит мое сердце. Запах твоих духов – везде, даже в прокуренной чайной. Это делает меня странным и бешеным, ведь так пахнет долгая дорога. Скорей бы пошел дождь. Он как обещание скорой встречи с тобой».

Я тоже отвечала. В стиле Екатерины Великой: «Сокол мой, Георгий, ни одной минуточки не забываю о тебе. Счастье мое, будем ли мы когда-нибудь вместе. Обернулась бы лебедем и полетела туда, где мой сокол и мое счастье».

Нас тащило течением по руслу, которым прошли тысячи и тысячи, если не миллионы. Каждое письмо было еще одной ниточкой, связывающей нас. Через год эти тоненькие и, казалось бы, неосязаемые нити превратились в толстый канат.

Я решила выйти за Георгия замуж. Он не предлагал мне этого, но для меня это было неважно: ведь предложение – всего лишь вопрос времени. После А всегда говорят Б. За ночью следует утро. А после таких писем – только замуж. Это же так естественно.

Но мои родители думали иначе. «Блажь! Блажь! – кричал папа. – У тебя может быть блестящая партия! Он не стоит тебя! Ты не знаешь его совсем. Это какой-то проходимец и голодранец, который запудрил тебе мозги. Он околдовал тебя и хочет жениться на тебе, чтобы провернуть какую-то аферу».

Слышать это было очень обидно. Не только потому, что жениться-то на мне Георгий как раз не хотел, а потому, что папа обижал человека, которого совсем не знал. Мама была на стороне папы. Даже сказала, что у меня никогда не было стиля. Это уж было слишком. Мама была совсем больна, но даже в таком состоянии не следовало бы ей это говорить.

Я прорыдала весь вечер и написала Георгию отчаянное письмо с рефреном «вообрази: я здесь одна, никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает и молча гибнуть я должна».

Через неделю умерла мама. Это было так дико, так нечестно, что я мало что помню про похороны. Единственное, что запомнилось, это море цветов. Кто-то даже сказал: «Как у актрисы в день премьеры».

Я вновь написала Георгию, но он не приехал и перестал писать. Отсутствие его писем оказалось мукой мученической. Словно я ослепла или обезножела. Нет, это слишком мелко. Я без него и без мамы осиротела.

Два месяца прошли, как в тумане. Наконец от него пришла телеграмма: мобилизован в армию, сейчас находится в Перми, в учебном батальоне. Так ведь его могут отправить на фронт!

Медлить было нельзя. Я должна была с ним соединиться или умереть.

Я пошла в свою комнату и стала собирать вещи. Взяла серьги с изумрудами, что мне подарили на совершеннолетие, браслет с бирюзой, кулон с аметистами, иконку Ксении Петербуржской, набор гребней, пудру «Восторг», платье зеленое муаровое, свежий номер «Невы». Подумала, зашла в библиотеку и из папиного сейфа достала увесистую пачку денег. Код я знала давно – день и год моего рождения. Подумала и взяла еще одну пачку. Я написала записку: «Папенька. Не ищите меня. Навеки Ваша дочь» и вышла из дома.

Мне не было стыдно. Ведь если когда любишь, нужно все отдать. Вот тетенька Турова, например, даже жизнь свою отдала. Ей было 26 лет, когда у нее муж умер, певчий местной церкви. А она любила его так, как любят соль, – жить без него не могла. И она раздала все, что у них было – одежду, посуду, иконы, даже дом-пятистенок отдала какой-то женщине и пошла странствовать. Ела то, что подадут, спала там, где пустят переночевать. Шла от монастыря к монастырю: в каждом била поклоны за упокой души Андрея Федоровича. «Постыла мне жизнь без него, – объясняла она мне себя, – я без него была не я, не было меня, так какая разница, что со мною происходило».

А приключений с одинокой странницей совершалось немало. Тетенька Турова за пять лет, что у нас прожила, рассказала немало. Ее парализовало в дороге и добрые люди в Рыбинске показали женщину врачам. Доктор сказал, что она безнадежна и посоветовал остановиться в нашем доме – мама всегда привечала странниц. Так тетенька Турова оказалась у нас во флигеле.

Она все ждала смерти, чтобы встретиться там со своим Андреем Федоровичем, а та все не шла и не шла. «Это значит, что я должна тебе еще что-то важное рассказать», – говорила она с кроткой улыбкой. И рассказывала.

Умерла тетенька Турова в прошлом году, когда мы с мамой были в Ялте. Приехали уже на могилку. Я не плакала, потому что тетенька Турова просила не убиваться по ней: «Не нужно меня там беспокоить, я ведь буду счастлива. Мы там с Андреем Федоровичем встретимся, возьмемся за руки и больше уже не отпустимся».

Я пошла на вокзал и купила билет в вагон первого класса до Ярославля. А-а-а-а! – крикнул паровоз, и началась моя другая жизнь.

Если бы не советы и рассказы тетеньки Туровой, я бы даже поезда не пережила. Дорога мне предстояла дальняя: из Ярославля до Вологды и уже там – поезд, идущий через Пермь. Какая у нас большая страна, оказывается.

Только в пути я поняла, что Россия – воюющее государство. Мы часто подолгу стояли в полях, а мимо шли и шли на запад эшелоны. Из них высовывались угрюмые люди в серых шинелях и кричали слова из тех, что девушкам знать не полагается. На станциях было очень много женщин в серых шалях с мешками и котомками. Они выглядели все по-разному, но в то же время одинаково, как сестры: обреченность и уныние придавали чертам лица какое-то общее выражение.

До Перми со мной в купе ехал профессор Гандлевский, читающий в пермском университете курс зарубежной литературы. Это было очень кстати. Не зарубежная литература, конечно, а мужчина, оградивший меня от лишнего интереса: зачем молодая девушка одна едет в поезде, идущем на восток. Ему я сказала честно: еду к жениху, а багаж в другом вагоне.

Профессор оказался презанятным. Мы проговорили весь путь. Правда, в конце, когда поезд шел уже по мосту через Каму, практически поссорились. Он сказал, что я ему напоминаю розу из стихов Уильяма Блейка. Причем, по его словам, сейчас я еще не она, но в будущем обязательно стану ею. Я зарделась, хотя, признаться, ничего до этого момента не слышала об этом поэте и попросила прочитать мне этот стих. Он прочитал сначала по-английски, а затем перевел на русский. Стишок оказался детским, почти частушкой про невидимого червяка, который разворошил постель розе пунцовым счастьем и про то, что черный секрет любви может разрушить жизнь.

Я-то надеялась услышать что-нибудь в духе сонетов Петрарки, на худой конец Вильяма Шекспира. О том, как перед ним явилась я, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты. Наверное, у меня было слишком обиженное и растерянное лицо, потому что профессор поспешил добавить:

– Не расстраивайтесь, милая девушка. В конечном итоге, у женщины всего два выбора: стать пустоцветом, как Соня из «Войны и мира», или же принять этот мир со всеми его икспириенсами.

– С чем? С чем?

– Простите, перешел на английский. Икспириенс – значит жизненный опыт.

– А Лаура, а Беатриче? – я чуть не плакала. Поезд уже замедлял ход.

– Это выдуманные персонажи, они живут в книжках и в головах. В реальности им нет места.

Я так рассердилась, что очень сухо с ним попрощалась. И на его предложение помочь с обустройством только гордо вздернула голову. Подумаешь, профессор. Тоже мне.

Первым делом я навела справки о том, где размещаются казармы, и на следующий день, с утра, уже стояла перед высоким офицером, комкала платочек и лепетала:

– Невеста из Санкт-Петербурга… Георгия Жарова… повидать бы…

Тот отчего-то смутился, а рядом стоящий военный засмеялся в полный голос:

– Ну, Жаров, ну, птица-селезень. На прошлой неделе к нему жена приезжала, а сейчас вот невеста пожаловала!

Это было какое-то недоразумение. Офицер с жалостью посмотрел на меня и оборвал этого неприятного человека:

– Позови его.

Георгий очень изменился. Шинель не красила его, а как-то огрубляла, подгоняла под общий знаменатель. Он тоже стал похож на всех, как и те женщины с перронов.

Он не столько изумился, сколько даже испугался, увидев меня. Но тогда я ничего этого не заметила, мне нужно было произнести речь, которую готовила всю поездку. Мы отошли к воротам и, глядя под ноги, я начала: