— Будете меня бранить?
Герцог Олимпия подошел к окну, пальцем отодвинул занавеску и окинул взглядом белоснежные фронтоны Белгрейв-сквер. Утренний свет смягчил его суровые черты, и если бы не поблескивающая в волосах седина, его можно было бы принять за пышущего здоровьем мужчину в расцвете лет.
— Я не возражаю против того, чтобы ты спал с этой женщиной, — произнес он неестественно спокойным тоном, который приберегал для особенно коварных разговоров. — Мужья-французы весьма терпимы к проявлениям супружеской неверности, и, будучи дипломатом, мсье де ла Фонтен прекрасно осознает преимущества, которые дает ему эта любовная связь. Именно поэтому он и женился на столь привлекательной женщине.
Уоллингфорд пожал плечами.
— Он всегда такой любезный.
— Да, конечно. А взамен наверняка ожидает от тебя проявления уважения. Малой толики… — Тут Олимпия едва заметно повысил голос, что обычно свидетельствовало о том, что он переходит в атаку: — Малой толики воспитания, которое удержало бы тебя от удовлетворения похоти на стороне, в то время как ты считаешься любовником леди Сесилии де ла Фонтен. — Герцог повернулся к внуку, и в его глазах вспыхнул гнев. — Под ее собственной крышей, на устроенном ею званом вечере. Разве можно было унизить ее больше?
— Я никогда не давал Сесилии никаких обещаний. — Кровь Уоллингфорда постепенно превращалась в лед, защищая его от нападок деда. Конечно же, он кривил душой. Он прекрасно осознавал возможные последствия своего поступка, когда овладевал очаровательной леди — черт возьми, он позабыл ее имя! — прямо у стены изящной оранжереи леди де ла Фонтен с бесцеремонностью, граничащей с высшей степенью глупости. Впрочем, само приключение оказалось весьма приятным, хотя и чересчур пропитанным удушающим ароматом столь любимых леди Сесилией орхидей. И все же любая леди, отчаянно желающая завести интрижку с любовником хозяйки званого вечера, заслуживала мало-мальски почтительного обхождения.
Разве мог Уоллингфорд предположить, что Сесилия решится отомстить за себя на глазах у всех, вылив ему на голову полный бокал отменного французского шампанского? Его волосы до сих пор были липкими.
— Ну конечно. Мог ли я ожидать от тебя чего-то иного? — презрительно протянул Олимпия. — Однако то, что ты делишь постель с такой уважаемой и высокопоставленной леди, как мадам де ла Фонтен, само по себе многообещающе. Впрочем, это касается любой женщины, хотя мне вряд ли стоит надеяться на то, что у тебя достанет благородства признать это.
Уоллингфорд не знал ни одного человека, способного сыпать обвинениями так жестоко, как герцог Олимпия. Он чувствовал, как упреки деда ударяются о созданную им броню в попытках отыскать слабое место. Ему пришлось напрячь все свои усилия, чтобы сделать эту броню непробиваемой. Ощутив удовлетворение от своей неуязвимости, Уоллингфорд прислонился спиной к резной опоре кровати и сложил руки на груди.
— Горшок над котлом смеется, а оба черны. Вам известна эта пословица, дедушка?
— Я не отрицаю того, что имел связи со многими женщинами, — ответил герцог, — но в большинстве своем они были более интересными особами, чем те, что окружают тебя. И мне всегда хватало ума завершить отношения с одной любовницей, прежде чем завести другую.
— За исключением вашей жены.
Когда слова эти разрезали воздух и стремительно закружились в бледном свете утра, Уоллингфорд пожалел, что их произнес.
Над тут же прижатым к груди кулаком герцога неожиданно ярко блеснула золотая цепочка часов.
— В будущем, — спокойно произнес он, — избегай любых упоминаний ее светлости в непристойном контексте. Ты меня понял?
— Конечно.
— Я часто раздумываю над тем, — пальцы герцога разжались, — что жена, возможно, могла бы тебя усмирить. Ну или хотя бы немного укротить твои низменные инстинкты.
— Я довольно смирный человек. И отличный хозяин. В моих поместьях царит порядок, а крестьяне довольны… — Уоллингфорд зло подумал о том, что ведет себя точно школьник, ожидающий хоть какого-то поощрения.
— Я знаю и очень ценю это, — согласился герцог. — Твоему шалопаю отцу не удалось сделать ничего подобного. Не перестаю удивляться тому, как моей дочери могло прийти в голову выйти за него замуж. Он был очень красив. И все же… — Олимпия выразительно пожал плечами.
— Прошу вас не забывать о том, что вышеозначенный шалопай был моим отцом.
Олимпия поднес часы ближе к лицу и щелчком откинул их крышку.
— Природа наградила тебя многочисленными ценными качествами. И мне больно видеть, как они пропадают понапрасну.
— Прощу прощения, — заметил Уоллингфорд, — вы куда-то торопитесь? Так если вам нужно уйти, умоляю, не стесняйтесь.
— Перейду сразу к делу. Насколько я понимаю, мистер Берк сделал тебе предложение.
Уоллингфорд округлил глаза, а потом отошел от деда и растянулся в кресле.
— Вы имеете в виду эту бредовую идею о том, чтобы уехать на год в Италию и вести там целомудренный образ жизни?
— А ты, полагаю, не способен на подобное самоотречение?
Уоллингфорд запрокинул голову на спинку кресла, обитую ярко-зеленой узорчатой тканью, и рассмеялся:
— Да будет вам, дедушка. Зачем мне это? Какая от этого польза? Никогда не понимал глупого самопожертвования, исповедуемого такими людьми, как Берк.
— В самом деле? И ты ни разу не задумался о его нелегкой жизни?
— Вы хотите сказать — о жизни вашего незаконнорожденного сына? — спросил Уоллингфорд.
И вновь в спальне повисла угрожающая тишина. И вновь Уоллингфорд пожалел о сказанном. В конце концов, Финеас Берк был отличным парнем. Долговязый, рыжеволосый и немногословный, он слыл настоящим научным гением и изобретателем. Конструировал электрические батареи, безлошадные экипажи и много чего другого. Уникальный человек, без преувеличения. К тому же совершенно чуждый раздражительности, притворной обидчивости, тщеславных устремлений и наигранной манерности, присущих большинству незаконнорожденных детей аристократии. Берк просто занимался тем, что ему по душе, не обращая внимания на условности. В результате его с радостью принимали везде. В глубине души Уоллингфорд считал Берка своим лучшим другом, хотя ни за что не признался бы в этом публично.
Берк был настолько умен и предан, настолько спокоен в любой, даже, казалось бы, безвыходной ситуации, что Уоллингфорд готов был простить ему статус любимчика старого герцога.
— Видишь ли, — тихо произнес Олимпия, — я знаю, каково это. Ты всегда знал, что рано или поздно унаследуешь титул герцога. Господь одарил тебя красотой и статью. Ты принимаешь все как должное. Считаешь, что заработал все это… — Герцог обвел рукой уставленную изысканной мебелью спальню, за дверью которой бесшумно двигались по дому многочисленные слуги, и указал на окна, за которыми раскинулась фешенебельная Белгрейв-сквер, — в то время как это упало тебе на колени, как спелый персик. Тебе кажется, что ты можешь получать чувственное наслаждение в объятиях случайной знакомой у стены оранжереи твоей собственной любовницы лишь потому, что тебе все дозволено. Потому что ты — его светлость герцог Уоллингфорд.