Я отплывал на кораблях Колумба,
в подаренной родителями книге,
как парус, раскрывавшейся. Весь мир
раскрыт передо мною был, как книга.
Потом пора настала ближних странствий,
обыденных забот и переездов,
и я забыл про книгу с кораблями
и вспомнил только много лет спустя,
когда узнал, что мир вокруг опасен,
что можно выйти в магазин из дома
и через много лет назад вернуться,
а дом снесли, срубили сад и липу,
и на могилах выросла трава.
Но можно дом с собой носить по свету
и в щёлку памяти, как в скважину замка,
увидеть продырявленную карту
и книгу-парус, липу и отца.
1994
Крапивный ожог
Крапивный ожог или чай с малиной
упраздняет пределы пространства – свернув с хайвея,
бредешь по брусчатке, срастаясь с картиной, —
пешеходом под гору, еще левее —
деревянный барак, лопухи. Начало.
Бузина в огороде. Травяной рай,
где желанный кол и даже мочало
не измочалено жизнью: иди, выбирай,
примеряй будущее по плечу и росту
(в летчики бы пошел – пусть научат),
в будущее из детства смотреть просто,
даже если мысли о смерти мучат.
Серебристый голос и рубка дров.
Стоматит. Кормление с ложечки. Чтение сказок.
Не видать бы старенья матерей и отцов.
Не глядеть бы в лица посмертных масок.
«Липа». Шуберт над озером Нарочь,
и в зеркальную воду, что отравлена напрочь,
снова вхожу. И летят обертоны,
заглушая прибой нью-йоркского полдня.
Мы живем, корнями врастая во время,
подставляя ветрам поредевшие кроны,
о том, чего не случилось, помня.
Обживаю пространства, скряга и мот,
и кесарево отдаю суесловью.
Жизнь, золотая растрата, коль повезет,
ты подкатишь к острову-изголовью,
и царевич выйдет из бочки на берег,
он не знает бессмертья и в смерть не верит.
Двор. Деревянный барак. Рубка дров.
И на свете так много еще островов.
1990
В поисках Атлантид
Выйдешь однажды из дома
звёзд не увидишь окрест,
темень ударит по темени,
как далеко от тех мест,
где – уж не вспомнишь – когда-то
царствовал чертополох,
княжила липа космато,
ближе казался Бог.
Я шашкой рубил крапиву
и выходил из боев
израненный и счастливый
в казачьих погонах репьёв.
Детство чем дальше, тем ближе,
хоть поросли быльём
дальние звёзды над крышей
и деревянный дом.
Снов коротких новеллы,
памяти свет слепит.
Надежды мои – каравеллы
в поисках Атлантид.
1994
Чините сети и латайте парус —
да будет нынче в утлом мире штопка!
Душа моя по всем морям металась,
но прошлое годится на растопку
и дым отечества – там, за кормой,
а мы опять в пути к отчизне дальной:
страна души – страда души с судьбой,
но плач детей страны многострадальной
в ночи сирен перекрывает пенье;
воск для ушей, а для души – терпенье.
1994
Давай же созидать и крылья альбатроса
и трели соловья, узоры мотылька,
гончарный круг и медь, и спицы, и колёса,
и крылья ветряка, и формулу цветка.
Создам ли из ребра ещё одно творенье –
и свет, и тьму, и твердь, и ангельское пенье?
Вчера ещё не смог бы – веры не хватало,
но я тебя увидел, адское зерцало,
не Беатриче, нет – ты мне явилась въяве,
небесное созданье в дьявольской оправе,
и ужаснулся я, открыв тебя вчера:
душа и дух и плоть из моего ребра.
1995
Истома, истома…
Но – в счастье не веря —
из дома, из дома,
и – стук истукана,
испуг дон Гуана,
окара и кара
от рук истукана,
так Дант Алигьери
карал Даниэля,
и в счастье не веря, —
о, донна Анна,
прости, донна Анна…
1994
Губительный изгиб
Н. К.
Губительный изгиб,
излом бровей, излука —
из тетивы бровей, из лука
лучится свет или лукавство?
…За взгляд один отдать полцарства.
И гнев излит,
и злит излет
души на кромке
миров, где звонкий
ты встретишь день
или – потемки?
1994
Проросли в душе пророчества
многоячеством речей…
Многоокость одиночества —
одинаковость ночей,
где цветет на дне сознания,
на изнанке век, очей
смутный образ мироздания,
чуждый плод на древе знания —
непостижный и ничей.
1994
Нежный ужас
Н. К.
Пока не осужден – не сужен,
не знаешь, жив ли в самом деле:
когда приходит нежный ужас
с глазами раненной газели,
чужим страданием разбужен,
я выползаю из постели.
Бессонниц каторжные цепи.
Видений сумрачные сонмы.
Светает. Мрак для мира лепит
из света восковые формы.
А на заре великолепье
и щебет птиц тревожат сон мой.
Просторен мир, но в каждый день
вхожу я тесными вратами,
попробуй, бремена продень
в ушко иголки – за плечами
то ль два горба, то ль крыльев сень,
и нежный ужас пред глазами.
1995
Грехопадение
Грехопадение бесшумно: все мы
из детства изгнаны, как из Эдема.
В аду обетованном глас Адама
мы слышим в наших коммунальных кущах,
но стихнет он – в пустыне вопиющий
раздастся глас – ведут очередного
козла, как говорится, отпущенья,
а я паду в твои объятья снова,
чтобы в любви отмыть грехопаденье.
1997
Мы слов стыдились нежных, как апрель
мы чувств бежали искренних и звонких,
но грубой жизни злая канитель
в душе не затравила взгляд ребенка.
Прозрачные, как смех и Цинциннат,
взрослели, ускользая от цинизма,
пусть буду перед миром виноват, —
не этот плоский мир – моя отчизна:
я весь оттуда, где трепещет сад
на зеркале травы, где бродят лани,
и ты оттуда, и о том твой взгляд
мне говорит яснее восклицаний.
Но как узка тропинка, труден путь
над бездною безо́бразных видений,
и я молю, чтобы не соскользнуть
позволил опыт всех моих падений.
1993
Ослепленность
Влю – ослепленность, одержимолость
вдох – выдох – вдох – новения.
Миг – и стекает изморосью изморозь.
Как задержать дыханье вдох – мгновения?
Априюль меня, примаюнь меня
приголубь меня, прижуравль меня,
средь синиц и кур я устал, авгур,
приручи меня, приволчи меня,
я устал от свор и устал от свар,
я устал от сук и собачьих ласк,
ведь не пес я, бес,
скучно мне средь дрязг —
обрати меня в твоего коня.
1995
Сброшенные шкуры
Век приучаемся мы к отчужденью
жизни живой, тренируясь при жизни
в самозабвении и умиранье,
так приучаются к самозакланью,
так постепенно – ступень за ступенью,
как по ступенькам, сходят с ума:
в сонной ли сини, в тихой квартире
снятся покинутые дома,
сброшенных жизней змеиные шкуры
и чередуются в яростном мире
вспышки горячечной температуры
с тряским ознобом злой лихорадки.
Этот – возвышен до самоповешенья;
падая, корчится Мышкин в припадке;
в полночь беседует с чертом помешаный…
девочка снится мужчинам, играет
с Гумбертом и Свидригайловым в прятки.
1995
Читая «Лолиту»
Истовых чувств исток
заперт, наложен запрет,
перебродил сок,
перебродил в бред.
Рвется нежная плоть,
мякоть из кожуры —
истому перебороть
в порыве адской игры
тщится тщедушный мозг,
шаток сознанья мост,
сладок запретный плод,
но отныне запрета нет —
все дозволено тем,
кто в силах переступить
через табу, тотем,
чтоб жажду Лилит испить.
1993
Видение
Лишившись угла и крова,
проживал я в театре теней,
лунных, солнечных, звездных,
вели они бой меж собою,
бесшумный, вечный, бескровный;
из земли извлекали корень
мандрагоры в лунные ночи,
тень собаки сажая на цепь,
и собачья тень издыхала
и снова садилась у корня.
Съев тень яблока, тени вещали,
исполнялись немыслимой силы,
находили клады, рожали,
на врагов насыпали порчу,
весть о том несли вестовые,
на исходе дня удлиняясь,
а в безлунно-беззвездные ночи
укорачиваясь и корчась.
Там жили бесшумной жизнью
и бескровно там погибали:
тень склонялась над тенью с лаской
и другую тень пожирала,
на том месте трава рыжела,
видно солнце ее выжигало,
а лишенные собственных теней
растворялись в чистейшем эфире.