такого большого барина?
Барон показал себя человеком порядочно образованным; играл как ангел (выражение Сильвана), спокойно, хладнокровно и, главное, счастливо, проигрывая, не ворчал, но улыбался, выигрывал равнодушно, а игрок был отличный и необыкновенно внимательный.
В конце концов — Сильван проиграл несколько дукатов, и на этом как-то и кончилось; на мелочь пришлось сыграть в штосе, и это барон выполнил искусно, гладко и самым приличным образом. Когда нужно было разойтись, Оциесский подал следуемые деньги, и игроки расстались в самых лучших отношениях.
Сильван немного поморщился, сосчитав, что стоит ему этот вечер и как мало принес он пользы; но утешал себя мыслью, что, по крайней мере, сблизился несколько с бароном. В следующие затем дни они видались постоянно. Барон не имел уже надобности расспрашивать графа, он знал все, что можно знать; граф же не пытался ни подпаивать, ни расспрашивать, убедясь, что это не приведет ни к чему.
Несколько раз Сильвану удалось видеть прекрасную баронессу и даже завязать некоторого рода знакомство: но та, казалось, не обращала на него внимания, только однажды уставила она на него свой черный, огненный взгляд и больше не смотрела. Но и этот один взгляд наполнил холодную душу Сильвана беспокойством и незнакомым чувством, страстью, о какой он до сих пор не имел малейшего понятия! Может быть, самое равнодушие баронессы воспламенило его, но он уже не мог избавиться от черных очей, сияющих огнем, сыплющих тысячу искр, которые, казалось, глядели на него днем и ночью из-за солнца, из туч, из темноты ночной, из каждого лица, со всех сторон. Сильван смеялся сам над собою и беспрестанно попадался в глупостях, непростительных такому, как он, человеку. Баронесса, однако же, как бы не любопытствовала смотреть уже на графа, она не подарила ему ни улыбки, ни слова, ни летучего взгляда. Сильван сердился, досадовал: все это нисколько не помогало; клялся, что больше не взглянет на нее, и через минуту прокрадывался в сени, чтобы еще раз увидеть ее, когда она садится в экипаж. Словом, хоть бедный Сильван и не признавался в этом самому себе, но он платил долг молодости. Он был влюблен самым отчаянным образом; в нем затронуты были две чувствительные струнки: самолюбие и любовь, которой он ни к кому не чувствовал.
Он на своем веку видел много женщин, за многими, не теряя времени, пробовал волочиться, начиная от пожилой вдовушки, немилосердно разрумяненной, которая первая внушила ему высокое мнение о собственных его достоинствах, до горничных матери, из которых несколько пали жертвами его увлечения. Он воображал, что был влюблен в Франю Курдеш; но это была барская прихоть, любовь по расчету, а теперь он чувствовал что-то совершенно иное.
Он мечтал, врал самому себе, становился ребенком, объяснял Сильвану, что Сильван пускается в ненужную историю и может зайти далеко; наконец, доказывал уже потихоньку, что любовь — чувство непобедимое, что человек от нее может с ума сойти и решиться на всякие жертвы. С другой стороны, баронесса, несмотря на недостаточность сведений о ее родных и прошедшем, представлялась ему партиею очень приличною. Чего он не знал еще, то очень ловко досочинял.
Таким образом, следуя за семейством барона, Сильван наконец доехал до Варшавы, и, так как ему не хотелось потерять их совершенно из виду, он постарался остановиться в одной и той же гостинице. Барон положился на выбор почтальона, который отрекомендовал Английскую гостиницу, а Сильван объяснил себе, что остановиться здесь приличнее всего. Семейство барона заняло большое помещение в первом этаже; Сильван меньшее, для холостого, несколько повыше. Здесь он, однако же, не мог остаться, потому что приехал в столицу надолго, надо было искать квартиру, и через три дня, благодаря услужливости посредника израильского племени, квартира была найдена на Новом Свете. Это была квартира меблированная, в первом этаже, на улицу, состоящая из пяти комнат, удобная и красивая, с конюшнями, кухней, погребами и всем, что только понадобилось Сильвану. Когда пришлось перебираться, граф из вежливости пошел проститься с бароном. Хотя помещение у барона было великолепно и обширно, но он принял Сильвана в маленькой каморке, около входа, убранной совершенно не по-барски. Граф удивился, найдя этого столь приличного господина в каморке без украшений и без удобств, где помещались скромная кровать, столик со старым кожаным несессером и маленький чемоданчик.
Барон принял его с некоторым замешательством, отговариваясь, что не успел еще устроиться, и пригласил его в гостиную. Здесь они застали баронессу прохаживающеюся по комнате скорыми шагами, с опущенной головой. Была ли она в лучшем расположении духа, обрадовалась ли знакомому лицу или по другим каким-нибудь причинам, но она взглянула на Сильвана ласково, поздоровалась с ним и первая заговорила с ним своим звучным голоском, спрашивая, куда он перебирается из гостиницы, так как барон, вводя гостя, объяснил, что он пришел проститься.
— Я нашел себе квартиру на Новом Свете, — сказал Сильван, — отличное помещение; и вам, если вы захотите пробыть здесь подольше, советовал бы также перебраться из гостиницы.
— Почему? — спросила Эвелина рассеянно.
— Потому, — сказал Сильван, садясь и давая себе слово продолжить разговор, — что гостиница как pied a terre [59], на минуту превосходна, но à la longue [60] невыносима и даже, для людей comme il faut [61], не прилична.
Барон ничего не ответил, посмотрел только на дочь, а Эвелина пожала равнодушно плечами.
— Да я не знаю еще, долго ли мы здесь пробудем, — ответила она, — а наконец, мне решительно все равно…
— У нас есть тут связи, знакомые, родные, — прибавил барон, — посоветуемся и что-нибудь решим.
— Если б я мог быть в чем-нибудь полезен? — спросил Сильван.
Но Гормейер молча поклонился ему с улыбкой, давая понять, что от незнакомых лиц такая жертва странна и принять ее неприлично.
— Вы не поверите, — обратился граф к Эвелине, — как Варшава очаровательна, как здесь хорошо, как весело, и как охотно веселятся здесь; ручаюсь, что, познакомившись с городом, вы не захотите отсюда уехать…
Баронесса посмотрела на него; незначительная улыбка, выражающая сострадание, мелькнула на ее губах, но она ничего не ответила.
Вошла известная дама, компаньонка Эвелины, шепнула ей что-то на ухо; барон подошел также к дочери, и завязавшийся потихоньку разговор принудил Сильвана раскланяться раньше, чем он желал и думал. Барон был, наконец, так любезен, что позволил Сильвану посещать их; и Эвелина кинула уходящему совершенно равнодушный, но очаровывающий взгляд: ее черные глаза, чародейские черные глаза иначе смотреть не умели.
В первые дни пребывания Сильвана заняли визиты, развозка писем, отыскивание родных, занимающих высокое положение, обеды