оправилась после схватки и думала лишь о том, что совершила. Ее надо будет первой протолкнуть в дыру…
– Чудовище… – снова позвал Коземорд.
Бьен вскрикнула, скрючилась и вытошнила почти ему под ноги.
Когда рвота плеснула на сапог, мастер обернулся. На его лице выразилась неподдельная тревога, но вот он присел, тронул пальцем склизкую жижу.
– Никаких признаков болезни. – Он покачал головой. – Не ты первая… расстаешься с завтраком после боя. Меня больше тревожит твоя подружка.
Он выпрямился и вновь повернулся к зонту.
Талал с мрачной решимостью шагнул за ним, занес сжатую в кулак руку…
И уронил ее при виде Чудовища.
– Сладчайший Шаэль на палочке! – Та обожгла глазами Коземорда, а следом всех остальных.
Рук бросил взгляд ей за спину: сломанная доска на месте, разлом почти незаметен, деревянная бадья с мочой и рвотой на дне его загораживает.
Чудовище утерла подбородок:
– Дадут суке спокойно проблеваться, чтобы какой-нибудь старый пердун не лез ковыряться в ее блевоте?
Ее негодование не внушало сомнений.
– Желтая болезнь… – заговорил Коземорд.
– У меня эта сраная болезнь обоих родителей убила. – Она сплюнула. – Знаю, как это бывает. Так вот, у меня не то.
Талал, незаметно отступив на шаг, разжал кулак.
Бьен, так и стоявшая на коленях, закрыла глаза.
– Ну вот, – сказала Чудовище, глядя, как рабы уволакивают тела из круга. – Похоже, охрененно вам свезло.
55
Боль, наравне с плаванием, мечевым боем и умением подкрасться в темноте, составляла средоточие жизни кеттрал. Гвенна чуть не два десятка лет познавала ее личины: жестокую судорогу пожирающего себя пустого желудка, слепящую волну от удара по голове, жар горящих мозолей, сводящую с ума царапучесть непросохшей, просоленной после долгого плавания в море одежды, алую агонию рваных ран, замедленный взрыв после сильного удара по ребрам. Она, как все солдаты в черной форме, знала, как обращаться с болью, как ее оседлать и держаться, пока она – через миг, день или неделю – наконец не погаснет.
А вот боль навсегда была ей внове.
Поднимаясь за историком по винтовой лестнице, уходящей к вершине, она изучала разворачивающееся внутри ощущение. Похоже на ноющий зуд промерзших и возвращающихся к жизни мышц, только она не мерзла. И крутой подъем одолевала легко, хоть и ждала обычного для него чувства онемелой неловкости. При этом боль не слабела – обжигала холодом, дергала, прошивала все сосуды, отдавалась в каждой кости.
Боль угрожала взять верх. Не само ощущение – его можно было перетерпеть, – а мысль, что от нее не избавиться никогда. Стоило дать себе волю, перед Гвенной простиралась целая жизнь: сотни дней, тысячи долгих тихих ночей, трапезы и беседы, часы в гребаном нужнике – и все с этой болью.
«Не больше дня зараз, – угрюмо внушала она себе. – Шаг за шагом».
Она приказала себе думать о ступенях. Они тянулись вверх от самой лаборатории. Гвенна вела счет, пока не отвлеклась на боль.
– Столько усилий, и никуда не попасть, – буркнула она.
– В том-то и смысл, – ответил Киль.
Она мотнула головой:
– Если лестницу строили для обороны, должны быть способы ее защитить. Перекрывающие подъем двери. Люки-ловушки. Площадки для воинов.
– Сражение с неббарим вело к верному поражению. Они превосходили кшештрим скоростью, силой, выносливостью.
– И в чем тогда смысл? Заставить их ползти по лестнице, пока не заскучают и не разойдутся по домам?
– Смысл в том, чтобы затопить весь колодец. – Киль кивнул наверх. – Там располагаются огромные цистерны для талой воды. В случае прорыва на уровень лабораторий или к нижней двери лестницу бы затопили.
Гвенна остановилась как вкопанная – ей представился рокот обрушивающегося сверху потока – его тяжесть, сбивающая со ступеней, прижимающая к каменным стенам, дробящая кости…
– Как видно, вы были не поклонники честной игры.
– Кшештрим? – Киль кивнул. – Да.
Ее снова ошпарило мыслью, голым фактом, что тихий историк, с которым она месяцами делила пищу и беседу, на самом деле бессмертный из расы, попытавшейся однажды покончить с ее родом.
– За что вы так ненавидели неббарим?
– Ненавидели? Нет. Кшештрим не знали ненависти. Как и любви. И прочих человеческих чувств. Это – удел младших богов.
– Великий труд – стереть с лица земли целую расу, – заметила Гвенна. – Не представляю, что могло на него подвигнуть, если вы не питали к ним хоть какой ненависти.
– Все начиналось иначе. В первые века работавшие здесь стремились только изучать, познавать. – Киль смотрел мимо нее. – Представьте людей, занимающихся выведением лошадей или собак новых пород.
– Они же не лошади были.
– Нет. По мере того, как мы изучали их, они изучали нас. И узнали достаточно, чтобы вступить в бой, начать войну.
Как будто это так просто: поизучали, повоевали…
– И тогда вы решили их уничтожить?
– Война с неббарим была войной за выживание.
– Так говорят о любой войне.
– В некоторых случаях это правда.
Гвенна хотела ответить, но не нашла слов. Она сама многих поубивала, а за что? Здесь, в сердце кшештримской крепости, слава Аннура казалась далекой и тусклой. Гвенна отвернулась от историка и пошла дальше вверх.
Ей случалось бывать в старых зданиях: обветшалых замках, разваливающихся крепостях, иногда на совесть починенных, иногда почти рассыпавшихся в груду щебня. Здесь не было ничего похожего. Правда, крепость высекли из камня, как любое заслуживающее этого названия укрепление, но во всем здесь сквозила некая инакость. В чем она, Гвенна сумела определить, только когда они добрались до следующей площадки: слишком точными были все углы, слишком четко прочерчены линии. Камень будто бритвой срезали, ни следа тесла и молота. Даже в залах Рассветного дворца совершенство не бывало абсолютным: там выцвела плитка, тут покоробилось дерево или выщербился камень. А здесь совершенство не нарушалось ничем. Даже пыли как будто не было.
– Кто последним держал эту крепость? – спросила Гвенна.
– Записи заканчиваются на кшештрим, – покачал головой Киль.
– То есть вы не уверены.
– Нет, – признал он, – не уверен.
– Захватывали ее когда-нибудь? Неббарим?
– Пытались. Несколько раз. Каждый раз штурм отражали.
Гвенна нахмурилась:
– Если кшештрим, чтобы выжить, требовалась выбитая в горе крепость, как они умудрились выиграть войну?
Историк не отвечал. Шагал по ступеням, мерно стуча подошвами по камням, дышал часто, но ровно. Это продолжалось так долго, что Гвенна усомнилась, высказала ли последний вопрос вслух. Но молчание между ними отяжелело по-новому, будто ледяной воздух понемногу превращался в воду. Еще два витка лестницы, и ступени наконец кончились, вывели в круглую комнатку в несколько шагов поперек. В стене блестела металлом дверь, но Киль на нее не взглянул.