Васька улыбнулся чему-то, видимому уже только ему, и медленно завалился на бок. Подлетевший всадник занес было шестопер – ошело́мить уруса – и с досадой швырнул оружие обратно в кожаный чехол, пристегнутый к поясу. Умудренный воинским опытом кешиктен знал, что подобная счастливая улыбка может быть на этой земле лишь у мертвого, душа которого сейчас легко восходит по звездному пути, выполнив свое земное предназначение.
А потом он услышел рев. Громкий и страшный, заглушающий людские крики, полные невыносимой муки. Это ревело пламя, пожирающее городской склад.
В считаные мгновения огненный смерч охватил и второе здание склада. Ордынские воины выбегали из дверей, пытаясь стряхнуть с себя жадные языки пламени, падали на землю и катались по ней, воя от боли и бессильной ярости. Но вставали с земли немногие. Большинство осталось лежать в грязи черными кучами паленой плоти. И никто бы не смог разглядеть на искаженных предсмертной мукой лицах степняков даже подобия безмятежной улыбки…
Хуса был готов выть от досады. Кроме пары лыковых лаптей, берестяного косника[175], утыканного дешевыми бусами, да разрисованной углем тряпичной куклы в его мешке больше ничего не было. Пока он препирался с этим молодым выскочкой, да сожрут мангусы его печень и кишки, более удачливые растащили все ценное, что было в городе. И ради чего, спрашивается, шел он в этот поход? Какая девушка пойдет теперь за безухого и одноглазого урода с бесславным шрамом от плети через все лицо. И даже подумать страшно – от чьей плети! Как теперь показаться на людях с такой наградой от самого Субэдэ?
Оооо!!!
Только сейчас Хуса до конца осознал, в какую яму угодил копытом конь его судьбы. Так осознал, что прямо посреди улицы шлепнулся на кровавое пятно, что так и присохло к штанам намертво, и, обхватив руками голову, застонал, покачиваясь, словно одержимый духом безумия. Остекленевшие глаза бывшего кешиктена смотрели в одну точку.
На ворота.
На запертые урусские ворота.
Которые до сих пор почему-то никто не попытался взломать!
Вмиг прекратив стонать, Хуса вскочил на ноги. Он, участвовавший во взятии многих городов, знал, что это за ворота. Как и то, что за ними должно скрываться!
Детинец – крепость внутри крепости – всегда охраняли лучшие из лучших. И не только потому, что в той крепости находился княжеский терем. В детинце хранилась городская казна и дружинный арсенал с самым лучшим оружием. Не говоря уж о конюшнях с сытыми боевыми конями, каждый из которых на любом торжище стоил трех ордынских. Но лезть в детинец, не разбив ворот осадными орудиями, мог либо самоубийца, либо безумец. Потому и пробегали мимо кешиктены, до поры ища добычу попроще. Наверно, уже волокся через городские ворота наспех срубленный таран. И наверняка загодя потирали руки лучшие кебтеулы Непобедимого, готовясь ворваться в те ворота первыми.
Как бы не так!
Хуса разом смекнул, что коль урусская дружина полегла в поле вместе с воеводой, то кто ж тогда остался в детинце?
С опаской подойдя к воротам, он приложил к щели здоровое ухо.
Тишина.
Ни бряцанья доспехов, ни отрывистых команд, ни топота сапог.
Ничего.
А с другой стороны ворот – только руку протяни – слава самого смелого воина, не побоявшегося первым ворваться в детинец с его несметными богатствами.
Хуса воровато огляделся. Улица была пустынной. Все убежали к складам, в которых, судя по слухам, против ожидания, было навалом самого ценного – еды.
Поискав глазами, Хуса приметил пустой бочонок с выбитым днищем. Метнулся, подхватил, однако к воротам не побежал. Хоть и тихо за ними, а все ж опаска имелась напороться на хитро схороненную засаду. Потому он обежал тын кругом и, приметя на другой стороне близко к забору стоящую стену конюшни, осторожно перебрался через утыканный кольями ров и приставил свой бочонок к забору. Плюнув на ладони, Хуса подпрыгнул, уцепился за заостренные колья тына, подтянулся, кляня про себя урусов вместе с их крепостями, перевалился через тын и, изрядно разодрав халат об острия кольев, тяжело спрыгнул внутрь. И тут же схоронился за углом.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Вроде тихо.
Выглянув из-за угла конюшни, Хуса похвалил себя за предусмотрительность.
У ворот спиной к нему стояли двое.
Молодые парни, каждому зим по пятнадцать, но, несмотря на возраст, крепкие, приученные и доспех носить бесшумно, и меч держать правильно. Вломись в ворота вражья толпа – многих посекут, стоя по бокам проема, пока остальные отроки будут почти в упор метать стрелы и сулицы. Как раз для тех копьеметчиков прямо напротив воро́т за специально установленным забором из кольев, способным прикрыть до пояса с десяток ратников, сложены джиды, снаряженные под завязку. Хуса смерил взглядом ширину плеч парней, охранявших ворота, – такой играючи в броске сулицу через доспех до лопатки вгонит.
Хороши были статью и выучкой молодые воины, да только уж слишком молоды. Те двое от ворот взгляда не отводили, а остальные – отсюда слышно – о чем-то громко спорили в гриднице.
«Не иначе, решают, кому за старшего быть», – ощерился Хуса, осторожно, чтоб не звякнуть чем ненароком, таща из колчана сразу две бронебойных стрелы. Второй раз он не промахнется.
Хуса не промахнулся.
Тетива звякнула дважды вслед за двумя ударами сердца. Тяжелые наконечники вошли точно под левые лопатки витязей, охранявших ворота. Хуса умылыльнулся, пряча лук в саадак и на всякий случай доставая из ножен меч. Это пусть богатуры в сказках вызывают друг дружку на честный бой, потрясая оружием. Если враг настолько глуп, что повернулся к тебе спиной, – глуп будешь ты, если упустишь такой случай.
Переваливаясь на кривых ногах, больше привычных сжимать бока коня, чем передвигаться пешком, Хуса подбежал к забору, поднапрягшись, откинул тяжеленный засов и распахнул створки.
Он угадал. В трех десятках шагов кебтеулы, свободные от службы при свете дня, катили к воротам огромное бревно с косо затесанным концом. Хуса самодовольно осклабился щербатым ртом при виде красных от натуги удивленных лиц телохранителей Непобедимого. Интересно, сколько еще дней молотили бы они своей деревяшкой в ворота, толщиной мало уступающие городским?
Сзади послышался тихий свист.
Спина Хусы вмиг стала мокрой. Ухмылка сползла с лица бывшего кешиктена. Он медленно обернулся.
Позади него стоял отрок от силы зим двенадцати от роду. В руке у него был короткий дрот – боевую сулицу рука б еще не осилила.
– Нас не учили в спину бить, – словно оправдываясь, сказал отрок. И без замаха, от бедра метнул свое оружие.
Хуса хотел было отклониться в сторону, но его нога зацепилась за подол кольчуги убитого охранника ворот.
«Мази мало осталось…»
Острая боль, взорвавшаяся в левом глазу бывшего кешиктена, прервала недодуманную мысль. Да и стоило ли ее додумывать? Потому как вряд ли кто-то на свете сможет составить мазь, которая вылечит от наконечника дрота, пробившего глазницу и на вершок вышедшего из затылка…
Женщина говорила с женщиной. Мать изливала душу матери. И какая разница, что одна из них родила князя, а другая – Бога? Звуки боя, несущиеся со двора, были гораздо менее реальны, нежели теплая волна сочувствия и участия, что исходила от лика, нарисованного на простой доске.
«Ничего не бойся, – говорили глаза с иконы. – Совершенная любовь изгоняет страх, потому, что в страхе есть мучение. Боящийся несовершенен в любви»[176].
…Где-то там, уголком сознания слышала княгиня, как под ударами трещала дверь внизу, как с грохотом упала она, как все ближе и ближе поднимался вверх по лестнице топот многих сапог – но это было уже совсем неважно.
– Да восстанет Бог и расточатся враги Его, – истово шептали ее губы, – и да бегут от лица Его ненавидящие Его…
Младший сын темника Бурундая первым ворвался в горницу. Великой чести захватить в полон княгиню ненавистного Злого Города он не отдал бы никому.