Читать интересную книгу Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Полковник залился краской, припухлость у виска его побагровела, а короткие широкие брови нахмурились.

— Господин Христакиев, прошу вас не вмешиваться в мои действия и распоряжения. Ваше присутствие создает здесь ненужную напряженность… Окружной начальник в панике, и вы поддаетесь его влиянию… Отправили жену в Тырново, не осмеливаетесь ночевать в доме отца. С десяти часов мы с вами ссоримся попусту. Эта ночь пройдет так же, как и предыдущие. Возвращайтесь в город, не то завтра вас засмеют.

— Я не боюсь прослыть трусливым, главное, чтобы вы оказались правы. У окружного начальника разведка поставлена лучше, чем у вас. Этой ночью коммунисты поднимут в городе мятеж! Неужели вам недостаточно того, что за горами третьего дня стреляли пушки, что в Минде власть в руках красных, что вы не знаете, в каком положении посланная вами ударная команда? Странно, поистине странно ваше спокойствие! — Христакиев смерил полковника холодным взглядом с головы до пят — его сверкающие, еще не запылившиеся сапоги с высокими задниками, широкие бедра, обтянутые зеленоватыми бриджами, массивную грудь, его мужественную голову, крепко сидящую на шее, и старческий припухший нос. Христакиев всегда считал его человеком интеллигентным, рассудительным, с большим житейским опытом, но в эту ночь перед ним был совершенно другой человек — неспособный разобраться в происходящем, ослепленный военной силой, которой располагал. В конце концов, военный есть военный. Политически он остается неграмотным, мыслит количеством ружей и патронов, высокомерно и презрительно взирает на какую-то там толпу и думает, что ему ничего не стоит разбить ее в пух и прах за несколько часов. В сущности, полковник боялся, его раздражительность выдавала в нем растерянность, снисходительное отношение к народу мешало ему довести до логического конца свои распоряжения, чтобы стать хозяином положения. Именно это служило причиной раздора между ними. С вечера окружной начальник отправил телеграмму о том, что коммунисты восстанут нынешней ночью. Это заставило Христакиева в десятом часу приехать в казармы и настаивать на принятии самых энергичных мер. Он не стал бы так беспокоиться, если бы не случившееся в Минде. Любой мятеж следует подавлять быстро и своевременно, прежде чем он успеет разрастись. Никакой беспечности, никакого снисхождения. Но полковник не желал видеть истинных масштабов опасности. И то понимание событий, которое в последнее время у Христакиева складывалось все более отчетливо, позволило ему поразить полковника в самое уязвимое место — ведь Викилов считал себя большим знатоком народной психологии.

— Мои офицеры-разведчики ничего такого не сообщали. Напротив… — сказал он, но Христакиев даже не дослушал конца фразы, потому что знал, что скажет полковник.

Какой смысл был убеждать этого человека, что положение очень серьезно. Разговор вызвал у него досаду, и Христакиев умолк. Полковник продолжал расхаживать по кабинету, заложив руки за спину.

Стенные часы пробили три; маятник раскачался и рассыпал рой музыкальных звуков, гонг внушительно прогудел по всей притихшей казарме. Полковник зевнул, черные глаза его увлажнились.

«Вот уже пять дней я не сплю в своей постели», — подумал Христакиев, и тотчас же ему представилась семейная спальня, широкая массивная кровать из ореха и жена, которая сейчас спит в доме своих родственников в Тырнове. Вместо ее духов он вдыхал запах сапог, канцелярии и табака. Свет резал глаза, шипение лампы усыпляло.

— До рассвета остается два часа, — сказал полковник. Он хотел было добавить что-то, но в коридоре послышались шаги, и, постучав, в комнату вошел высокий, стройный адъютант. Его красивое, молодое, только что выбритое лицо выглядело свежим, словно он хорошо отоспался.

— Князь Левищев просит принять его, господин полковник.

— Зачем я ему понадобился в такую пору?

— У генерала Серопухтова сильные боли в животе.

На лице полковника появилась насмешливая улыбка.

— Это у него от бычьих голов, — заметил он и вдруг фыркнул, но тут же овладел собой и снова стал серьезным. Его жесткий взгляд сперва остановился на адъютанте, потом на прокуроре. — Ну что мне с ним делать, с этим Серопухтовым? Пускай ему фельдшер даст какое-нибудь слабительное. Ну и фамилия же у него! Если ее произнести при дамах, можно оконфузиться.

— Он просит ваш экипаж, поехать в город к врачу, — пояснил адъютант, улыбаясь одними глазами.

— Сейчас я не могу позволить, чтобы кто-нибудь уезжал из казарм!

— Вы не слишком вежливы, ведь вы хозяин! Может, ему действительно плохо, — заметил Христакиев, когда адъютант вышел.

На лице полковника застыла упрямая и злая гримаса.

— Я его предупреждал: не есть эти бычьи головы! Всю столовую внизу провоняли. Каждые два-три дня пирушки…

Белогвардейцы, которые теперь жили в нижнем этаже пехотной казармы, до прошлого года устраивали по любому поводу банкеты: тезоименитство императора, день рождения великого князя, великих княгинь. Столы ломились от икры, балыков, водки, которую они сами гнали и настаивали на лимонных и апельсиновых корках. Правительство оказывало им денежную помощь. Кроме того, они распродавали материалы какого-то санитарного склада американского происхождения. Но когда субсидии прекратились, а имущество склада иссякло, они исхитрялись пировать» готовя до восьми блюд из одних воловьих голов.

— Дерьмо — не офицеры! Врангель, унося ноги, поставлял тут всяких пройдох, черт бы его побрал, — пренебрежительно сказал Викилов. Он не скрывал своей неприязни и презрения к белогвардейцам, и Христакиев хорошо понимал источник этого презрения — презрения к неспособным, к битым, к былому аристократическому величию, которое в глазах болгарского полковника, выходца из крестьян, выглядело манерным и смешным. К генералу Серопухтову Вики лов испытывал особое презрение, потому что в прошлом году по распоряжению правительства он должен был обезоружить его лагерь, расположенный неподалеку от К. Ранним утром он окружил этот лагерь и застал солдат и офицеров в одних подштанниках. Генерал Серопухтов был еще в постели, когда Викилов послал за ним своего адъютанта. Лагерь был под прицелом пулеметов. Серопухтов попросил десять минут на бритье. Когда генерал явился наконец и понял, в чем дело, он заскрипел зубами и позеленел от гнева.

— Но именно в тот момент, когда я сказал генералу, что всякое сопротивление бессмысленно, прибыл по моему приказу командир пулеметного взвода и доложил: «Господин полковник, пулеметы готовы открыть огонь!»- игриво, с безжалостным смешком рассказывал Викилов об этом случае, словно ребенок, гордый своими проделками.

Христакиев не сомневался, что обезоружить лагерь, захватить белогвардейского генерала «в нижнем белье, так что он даже опомниться не успел», было для Викилова чуть ли не воинской доблестью.

«Мужлан, — подумал Христакиев, стараясь не глядеть на полковника. — Простак и грубиян. Склад ума определяет наши симпатии и антипатии и не позволяет понять, в чем наши интересы. Деревенщина, гордящийся своей тупостью и называющий ее «естественностью». Христакиеву становилось ясно, почему Викилов ненавидит Европу. Он воевал против англичан и французов и верил, что вышел бы победителем, если бы болгарская армия не нуждалась в оружии и хлебе. А ведь это она, крестьянская кровь, в конце концов и порождает в народе нигилизм. Течет она и в жилах полковника, который восемь лет провел на фронтах, и ему сейчас трудно усмирять собственный народ, потому что он живет еще иллюзиями о каком-то пробуждении и сохранении национальной общности… Неужели можно полагаться на таких людей? Нам необходимо новое офицерство, иначе воспитанное, способное мыслить политически. Когда же оно появится?

Христакиев услышал шаги проходящего под окном патруля, затем голос адъютанта, который сообщал князю ответ полковника и в чем-то его убеждал. Очевидно, князь ждал в коридоре, что его примут. Ему стало жаль этого тихого и умного человека. В последнее время Левищев похудел и подурнел. Взгляд стал мутным, как у морфиниста, прекрасная чистая кожа на лице сделалась дряблой. Христакиев бывал у него в гостях: жил он в доме двух старых дев, комната была завалена ковриками, подушечками, вышивками. Личное имущество князя состояло из двух томов Шопенгауэра, черного кота и казацкой нагайки.

На конюшне заржала лошадь. В глубине коридора, где размещалась дежурная рота, слышался тихий говор и топот сапог. Минуты текли убийственно медленно, и Христакиев часто поглядывал на стенные часы.

— Как раз самое подходящее время разъезжать в экипаже… Напился какой-нибудь дряни. Ведь он каждый вечер напивается, — сказал полковник.

На письменном столе зазвонил телефон. Большая рука Викилова, покрытая до ногтей темными волосами, тяжело упала поверх трубки. Аппарат, казалось, подскочил на месте.