Читать интересную книгу Искры - Михаил Соколов

Иван Гордеич — в сапогах, в домашних брюках, и в исподней белой рубашке, с зерном в подоле, стоял посреди двора и тонким голосом сзывал кур:

— Цып, цып, цып…

Герасим, посмотрев на восток, где в небе горело солнце, сказал:

— На работу давно пора, а он с курями возится…

— Ты за мной? — спросил Иван Гордеич с усмешкой и, высыпав на землю остатки зерна и погладив длинную бороду, басом сказал: — Нет, парень, сегодня я никуда не пойду. Довольно против народа поступать.

— Так ты ж мастер! Да еще доменного цеха! — воскликнул Герасим.

— Ну и что ж из того, что я мастер доменного цеха? Им, доменным, мастер требуется, когда они чугун вырабатывают, а для холостого хода они и без мастера обойдутся… Стоят доменные, — с какой-то важностью в голосе произнес Иван Гордеич, — и весь завод стоит, и нам с тобой делать там нечего. Пойдут все, тогда и мы пойдем. В Одессе вон войско настоящий бой ведет с народом. А ты за мной зашел, чтобы я тому войску чугун делал? На погибель народа чтобы домну пускал? Не пущу ее на такое неправедное дело! — заключил он и добавил — И тебе не велю работать.

Такие слова от Ивана Гордеича, лучшего мастера завода, набожного человека, Герасим слышал впервые. Вспомнился Герасиму вчерашний разговор с Леоном, и ему стыдно стало за свои слова, сказанные Леону так несправедливо. «Обидел, здорово я обидел его…» — с горечью подумал он. Потом подошел к Ивану Гордеичу, постоял возле него и, собравшись с мыслями, сказал:

— Весь век я не хотел думать про них, правителей, притеснителей наших и про жизнь такую, какую они сделали рабочему человеку. Но вот вчера пришел ко мне Леон и будто душу перевернул, хотя ничего такого особенного не говорил. Но я еще не решался и пришел к тебе посоветоваться. А выходит, ихняя политика и до тебя дошла? Значит, за правду они идут, политические, за нашу рабочую жизнь рискуют своей жизнью и от семьи отказываются.

— Про всех политических — не скажу, а Леон чистейшей души рабочий, этот за правду идет и народ ведет. Потому я и бастую сегодня, как я есть тоже пролетариат! — гордо ответил Иван Гордеич.

И не пошли на работу лучший мастер завода Иван Гордеич и каталь Герасим.

Глава шестая

1

Серая, пыльная дорога тянулась меж высоких зеленых хлебов. Навстречу нескончаемой цепочкой бежали маки, красные цветы горошка, васильки; васильки синели по обочинам дороги, как брызги лазури.

Вдали медленно проходили седые, поросшие полынью курганы, со всех сторон к ним катились тяжелые волны хлебов, будто захлестнуть хотели их лобастые макушки, — и опять откатывались от них, унося на гребнях своих белые, как пена, цветы березки. Но ветер все гнал и гнал по степи новые волны хлебов, и они шумели по обеим сторонам дороги, как прибой, и били в вековую целину курганов. И казалось, стронулись с места, закружились седые курганы и поплыли в бирюзовотемном море хлебов, а потом растаяли и потерялись в полуденном мареве…

По дороге, дребезжа и пыля неверными, старыми колесами, катилась линейка. Невзрачная пегая лошадь, пофыркивая, шла то ленивой рысью, то переходила на шаг и опускала голову, но хозяин взмахивал в воздухе коротким кнутом, дергал за вожжи, и она вновь бежала и била по пыли широкими копытами. Пыль клубочками схватывалась с дороги, уходила под линейку и серой пеленой повисала над хлебами, над горошком и маками.

Лука Матвеич только что возвратился с третьего съезда, из Лондона, и объезжал южные организации, где делал доклады. Сейчас он ехал в Югоринск и, сидя рядом с мужиком и покачиваясь, слушал его медлительный рассказ о вернувшемся с войны сыне-калеке.

— Подумать только: мужа, отца двоих детей — и выгнать, а? Это ведь черт-те какое сердце надо иметь, — возмущался мужик и опять начинал говорить, как невестка ругалась и выгоняла во двор калеку-мужа.

Лука Матвеич сказал:

— Зря ушел.

— Знамо дело, зря. Да это бы еще ничего. А он ушел, да больше и не пришел, — неожиданно сказал мужик. — Повесился на веревке, на какой во дворе белье сушилось. Слепой, а, скажи, повесился, не выдержало сердце. Ну, тогда я взял кнут и выгнал невестку, а детишек оставил при себе — мальчонка и девочку. Вот какая баба. Зверь! А теперь ревет, потому — кому она нужна с двумя-то детьми? Вот какие дела… Но-о! — взмахнул он кнутом на лошаденку.

— Много зла принесла война народу… — заговорил было Лука Матвеич, но мужик перебил его и продолжал свои жалобы:

— В том-то и дело. На войне сын глаза потерял, а пришел домой — никому не стал нужен. Хлопотал вот, ездил к уездному начальнику, пособие просил на детишек. Ну, гоняли меня от одного чиновника к другому, да так ничего и. не выдали, нехристи.

Мужик вздохнул.

— Не знаю, как вас звать-величать, но по обличью вижу: не простой вы человек и должны в понятиях кой-что иметь. Как вы думаете, придет на них когда-нибудь погибель, на власти разные? Вон мужики по всем губерниям, слышал я, бунтуют, а власти как сидели на своих местах, так и сидят… Да чего там мужики? Мастеровые, рабочие люди, и те ничего сделать не могут.

— Потому что рабочие бунтуют сами по себе, а мужики — сами по себе. А надо вместе подняться, — заметил Лука Матвеич.

Мужик недоверчиво посмотрел на него и сказал:

— Знамо дело, вместе оно верней будет, да только все одно трудное это дело, что сделаешь голыми-то руками? У них войско, и они, я слышал, палят из пушек по рабочим людям, как все одно на войне. Листок такой я у заводских читал как-то, про Черное море речь там была, про пароход какой-то.

— Броненосец «Потемкин» восстал против царя, матросы, рабочие, — пояснил Лука Матвеич. — А рабочие ваших заводов ничего, работают?

— Какой там! Все заводы бастуют: Суханова, Юма, Бельгийского общества, табачная фабрика — все стоят, а теперь и на шахты, слыхал, перекинулась забастовка… Нет, не работают. Казаки и полиция разгоняют их в одном месте, а они собираются в другом. Рабочие — эти ребята свое дело знают.

— А мужики как живут?

— Мужики сидят каждый в своей хате.

— Боятся?

— И боятся, и главного своего у них нет, как бы сказать — вожака.

— Да… — задумчиво произнес Лука Матвеич и мысленно повторил: «Вожака нет. Ну ничего, вожак придет».

Мужик опять взглянул на его безусое, чисто выбритое лицо, на глубокие, блестевшие от пота морщины на лбу и возобновил разговор:

— Я извиняюсь, как не секрет: вы не из социалистов будете?

— Из учителей.

— Так: Детишек, значит, обучаете?

— И детишек, и взрослых. Больше взрослых, — серьезным тоном ответил Лука Матвеич.

— Так… А взрослых, к примеру, чему? — допытывался мужик.

— Тому, чтобы умели отличать восставший броненосец от парохода, а революцию — от бунта, — лукаво посмотрел Лука Матвеич на мужика и стал раскуривать трубку.

Мужик понимающе кивнул головой, погладил окладистую бороду.

— Революция, значит. Та-ак! — Помолчав немного, он опять спросил: — И придет, сказываешь, на них погибель? Про власти говорю.

— Должна.

— Ну, туда им и дорога, — хмуро заключил возчик и, помахав кнутом, крикнул на лошадь: — Но-о! Надо поспешать, милая.

Лука Матвеич пыхнул дымом из своей трубки и посмотрел вдаль. Там все плыли средь хлебов и кружились курганы, а к ним все катились зеленые волны хлебов. Навстречу, вдоль дороги, бежали полевые маки и, как кровь, алел горошек.

Невдалеке от ближнего к Югоринску хутора была балка. Лука Матвеич встал с подводы, уплатил мужику и пошел по тропинке, а когда подводчик скрылся из виду, спрятал саквояж в кустах терновника и направился к Даниле Подгорному, на мельницу.

Мельница находилась вдали от хутора, у речки. Под старыми вербами, в тени, стояло несколько бричек, возле них лежали, медленно двигая челюстями, быки. Под одной из бричек сидели три мужика. На разостланном мешке лежала буханка черного хлеба, возле нее — несколько ломтиков сала, зеленый лук. Мужики медленно жевали сало и хлеб и слушали сидевшего возле них молодого человека в чесучовой тройке и в соломенной шляпе.

В стороне, на замшелом жернове, сидел Данила Подгорный.

Молодой человек говорил:

— В Херсонской губернии, в Полтавской, Черниговской, на Волге — всюду мужики поднимаются за волю, за землю. Они захватывают помещичьи экономии, делят между общинами землю, скот, инвентарь. Таким образом, крестьянская община, распоряжаясь землей и сельскохозяйственными орудиями, становится прообразом новых общественных отношений в деревне, рассадником социализма, то есть такого порядка, при котором не будет помещиков и всяких кровососов трудового крестьянства. Понятно?

Это был Овсянников.

Худощавый, с длинной бородой мужик, откусив сала и забрав в рот перо зеленого лука, ответил: