том, что она и Сезар ходили за покупками. Последний с рассеянным видом протянул ей причудливой формы соломенную шляпу и зеленый зонтик, который держал в руке, и девушка, аккуратно поставив зонтик в угол и повесив шляпу на крючок, закрепленный на двери, вышла из гостиной, чтобы вернуться к своим обязанностям домработницы.
Как только она исчезла, лицо Сезара, по-прежнему остававшееся хмурым и мрачным, оживилось от сильного возбуждения, которое он, несомненно, сдерживал в присутствии Анриетты. Было видно, как он замер в углу комнаты, рядом с дверьми, и прислушался, чтобы удостовериться в том, что его воспитанница действительно удалилась. Затем, заперев обе двери на ключ, он быстро направился к пластине люминита, висевшей тогда, как мы помним, над бюро с круглой крышкой. Именно пластина, вне всякого сомнения, являлась его целью: стремительно пересекая комнату, он не сводил с нее глаз.
Коломба, не совладав с нервами, отпрянула назад: и правда, могло показаться, что Сезар смотрит на них, а не на пластину, что именно к ним он приближается столь решительным шагом с ожесточенным лицом и горящим взглядом. Иллюзия была впечатляющей: старик будто в самом деле вышел из рамки и теперь находился среди своих прапраправнуков. Они уже и забыли, что он всего лишь изображение, передаваемое вечным светом, изображение давным-давно истлевшего тела, образ, подобный образу звезд, которые уже не существуют на протяжении многих столетий и изображение которых свет тем не менее до нас доносит, так как свету требуется еще больше столетий, чтобы достичь нашей планеты.
Сезар снял пластину со стены, вооружился кинжалом. В точности повторились те оптические эффекты, которые мы описывали чуть выше. Его пальцы, их тень, двигались по краю люминита, который он пролистывал.
Спустя десять минут пластина снова заняла на стене свой тайный наблюдательный пост, а Сезар решительно шагал к камину, обходя круглый стол. Он и сам уже – это было понятно – ретроспективно ознакомился со всей той сценой, в которой участвовал человек с тростью, и знал, что этот тип делал в кабинете в его отсутствие.
Теперь уже и он, в свою очередь, приподнял бюст Наполеона, вытащил из-под него сложенный вчетверо лист бумаги, поспешно нацепил свои роговые очки и подошел к окну, чтобы лучше видеть.
Там с дрожащими руками, взволнованным лицом и нахмуренными кустистыми бровями он прочел записку.
Шарль уже успел снова включить кинематографический аппарат. Схватив небольшую подзорную трубу, он попытался прочесть текст записки, однако же не преуспел в этом: Сезар держал лист лицом к себе, а на обратной стороне ничего написано не было.
Читая, старик разъярялся все больше и больше. Он гневно скомкал послание, скатал его в шарик, который сунул в карман, и принялся расхаживать вокруг стола, словно хищный зверь в своей клетке. Проходя мимо дверей, он отпер их, снова открыл дверь гостиной, которая никогда не закрывалась, и продолжил свой яростный обход.
– Что все это значит? – спросил Бертран.
– Человек с тростью действует либо от своего лица, либо от лица кого-то другого, – предположил Шарль. – Быть может, он чей-то посланник. А в таком случае напрашивается вывод, что он служит Фабиусу Ортофьери.
Бертран вытащил часы и встал со стула.
– Прошу тебя, – взмолился Шарль, – не уходи сейчас. Побудь еще немного.
– Да, останьтесь! – добавила взволнованным голосом Коломба. Бертран снова сел, не произнеся ни слова. Его ждали в варьете для репетиции. Но Коломба! Чего бы он только не пропустил ради любви Коломбы! Особенно теперь!
Так или иначе, он правильно сделал, что остался: как и предчувствовал Шарль, дальнейшие события стоили того, чтобы их увидеть.
Сезар неистово расхаживает по комнате. Вдруг он останавливается, над чем-то задумавшись. Ему определенно приходит в голову какая-то мысль; он явно что-то замышляет. Вот он кивает, соглашаясь с самим собой. Решение принято. К счастью, будучи южанином, он не скупится на жесты, и его мимика экспрессивна. Как бы мало она ни передавала его мысли, будь он северянином, в подобных обстоятельствах она бы не передала и этого.
Он берет зонтик и шляпу и прячет их в стол, для чего ему приходится опустить круглую, розового дерева откидную крышку бюро. Затем он резко открывает дверь прихожей, выходит, громко топая по паркету, хлопает дверью, но почти тут же возвращается – осторожно, на цыпочках – и аккуратно, без малейшего шума затворяет за собой дверь.
Очевидно, он только что разыграл уход, и можно поспорить, что и в прихожей он для этой же цели не преминул громко хлопнуть входной дверью.
Он быстро подходит к одной из занавесок окна и прячется за покрытой букетами синих и зеленых цветов материей. Теперь он невидим.
Долго ждать ему не приходится.
Тень пробегает по стене гостиной, что-то мелькает в зеркале, и на пороге появляется красавица Анриетта: чуть наклонившись, она кладет руку на наличник и обводит помещение беспокойным, вопрошающим взглядом.
На что он устремлен этот взгляд?
На вешалку. Соломенной шляпы на ней больше нет.
В тот угол, где стоял зонтик. Угол пуст.
Легкая и подвижная, Анриетта устремляется к бюсту Наполеона, приподнимает его… еще чуть-чуть, ищет что-то, чего не находит, нервничает, досадует, тщетно передвигает окружающие бюст предметы…
Ах! Можно поклясться, что она издает возглас изумления!
Прямо перед ней – Сезар, вышедший из-за занавески. Совершенно бледный, грозный, властный, он держит в руке скомканную записку, по которой яростно стучит другой рукой. Он что-то говорит. Но что именно?
А говорит он то, что уже сказали факты, и его мимика это лишь подтверждает.
«Ага, красавица! Пришла достать из-под бюста записку, которую там оставили для тебя в наше отсутствие? Так вот, я ее нашел! Вот она, твоя записка! Хорошенькое дельце!.. Стало быть, мадемуазель позволяет себе поддерживать отношения с господином, который проникает в мое жилище без моего ведома! И ты готова это сносить – чтобы какой-то мужчина проскальзывал при твоем потворстве под мою крышу и прятал в условленном между вами месте некое послание?»
Судя по жестам и физиономии Сезара, старый корсар сказал даже нечто большее. Знал ли он человека с тростью? Запрещал ли уже Анриетте видеться и переписываться с ним? Говорил ли о ключе и упрекал ли свою воспитанницу в том, что она обзавелась столь нежелательным ухажером? И вообще, рассматривал ли автора записки как «ухажера»? А если да, то перечислял ли все те меры, которые собирался принять, чтобы удерживать его на расстоянии? Касательно этих различных вопросов можно было строить разве что догадки.
Но ярость Сезара не ослабевала. Он негодовал. Он метал громы и молнии…
– Он страдает, – промолвил Бертран.
– Похоже