могло хоть как-то навредить девушке. Рита этого ему никогда не простила бы, что означало бы для Люка немедленное крушение всех его мечтаний.
Тем не менее в данный момент Шарлю не оставалось ничего иного, кроме как подчиниться необходимости, какой бы неприятной она ни казалась: иными словами, изобразив улыбку, впустить врага в свою цитадель, где бы тот имел возможность за всем наблюдать и создавать всевозможные помехи. Шарль не мог сейчас совершить оплошность, выпроводив посланника господина Ортофьери, поэтому должен был сделать вид, что поверил его заверениям. Данную партию следовало разыграть, блефуя и будучи постоянно начеку, а это все осложняло, и весьма некстати. Но что делать? Выход был лишь один: смиренно покориться, но сохранять бдительность.
– Не скажу вам, мой дорогой Сертей, – промолвил Шарль, пожимая ему руку, – что вся эта ситуация мне очень нравится, но я уверен, что вы и сами находите ее не слишком приятной. Так что приветствую в вашем лице того, кто вас делегировал, и – в подтверждение тех чувств, которые вы только что выразили и за которые я вам признателен, – говорю вам: добро пожаловать.
– Благодарю вас, – сказал Люк.
Он вложил в эту фразу столь совершенную доброжелательность, что Шарль на какой-то миг спросил себя, не может ли стоящий перед ним человек действительно быть абсолютно искренним и желать наилучшим образом выполнить свои обязанности?
– Вот портреты, которые вы просили.
Люк в самом деле опирался на большой плоский прямоугольник, упакованный и перевязанный. Он развязал легкую упаковку, явив взору Шарля четыре портрета, причем именно те, которые и описывала Рита: картину маслом, пастель, созданную в тюрьме, и две миниатюры, что свидетельствовало о том, что господин Ортофьери попросил дочь предоставить и ее собственную. К портретам был присоединен и экземпляр литографии, о которой мы уже упоминали.
Сначала Шарль испытал определенное удовлетворение. Интересно, подумал он, настоящие ли портреты Фабиуса Ортофьери принес Люк де Сертей? Хитрить на сей счет было бы весьма рискованно, однако в любом случае следовало проявлять неусыпную бдительность. Но уже через несколько секунд, удостоверившись в качестве импровизированного следователя в подлинности портретов, он ощутил разочарование – крайне неожиданное, хотя любой любитель старинных картин предупредил бы его об этом.
Портреты отнюдь не демонстрировали точного сходства; даже две миниатюры, произведения одного и того же мастера, созданные одновременно, немного различались. В общем, перед ним были четыре изображения вполне благопристойного крепкого мужчины с голубыми глазами и смуглым, обрамленным «заячьими лапками» лицом, но, рассмотрев одно из изображений, можно ли было сразу же узнать Фабиуса на другом? Все те, у кого имеются портреты предков, прекрасно поймут, что мы хотим этим сказать; зачастую даже фотографии разнятся, являя нам переменчивые черты одного и того же человека.
– Будем надеяться, – заметил Шарль, – что нам не понадобится абсолютная точность.
– О! – сказал Люк. – У этого Фабиуса чрезвычайно выразительное лицо: в жизни не встречал похожей физиономии.
– Да, черты весьма характерные, – согласился Шарль, переводя взгляд с холста на пастель и с пастели – на миниатюры. – И все равно мы должны, насколько это возможно, заполнить лакуны в свидетельствах. В материалах следствия последних было не так уж и много. В 1835 году еще не существовало тех замечательных средств идентификации, которыми правосудие располагает в наши дни. В деле вы не найдете описания обвиняемого. Мы даже не знаем, какого роста был Фабиус.
Сказав это, Шарль посмотрел на Люка: тот не был ни особенно внимательным, ни совершенно безучастным; лицо его выражало отнюдь не интерес или равнодушие, но глубокое изумление. Он выглядел так – и был не в силах это скрыть, – словно еще не пришел в себя от некой поразительной мысли, вдруг его осенившей, от некоего только что обретенного убеждения. В глазах его читалось что-то вроде: «Так это правда? Стало быть, это был не какой-нибудь ловкий ход? Но возможно ли это?»
– Не желаете ли взглянуть на люминит? – спросил у него Шарль с улыбкой.
– Так вот как вы называете эту необычную штуковину, которая… сохраняет прошлое?
– Которая замедляет свет, – поправил его Шарль. – Смысл, в общем-то, тот же, но так точнее.
– Потрясающе!
– Да нет же. Люминит существует, как существуют зеркала, призмы и линзы, как существует вода и все то, что преломляет свет, меняет его интенсивность или скорость. Он существует, как воздух, через который звук проходит гораздо медленнее, чем через почву. Он существует так же естественно, как ваш монокль или ваш глаз. Нет ничего более простого, более логичного. Напротив, было бы нелогично, если бы его где-нибудь не существовало.
– Да, – сказал Люк. – И все равно это поразительно!
– Как и все, что возникает неожиданно. Проходит час – и вас удивляет уже только то, что вы удивлялись. Меня пластины люминита, милейший Сертей, сами по себе уже не интересуют. Они теперь – как мой фонограф, телефон или аппарат беспроводной связи, которые нужны мне лишь для определенных целей!
Ему казалось, что он все еще видит в глазах Люка некое сомнение: мысль, пусть и почти уже стершуюся, о каком-то обмане.
– Полноте, пойдемте! – решительно произнес историк.
Пластины уже были перенесены в своеобразную студию, освещаемую через широкое окно и располагающую всеми удобствами для будущего просмотра.
В этой студии о чем-то нежно ворковали Бертран Валуа и Коломба.
Люк не рассчитывал обнаружить там мадемуазель Кристиани и ее жениха. Но, поразмыслив, он вспомнил, что, как и положено, предупреждал Шарля о времени своего предполагаемого визита, и понял, что его подпустили бы к люминиту лишь в присутствии нескольких человек, вежливых, но бдительных.
Выражая свое восхищение и издавая восторженные восклицания, он, однако же, испросил разрешения рассмотреть пластины со всех сторон. Услужливый и предупредительный Шарль не только Люку это позволил, но и облегчил ему данную задачу, поддерживая сильной рукой предмет его любопытства. Возможно, то была случайность, но пластины, которые они разглядывали, поворачивая то так, то этак, оказались теми, что столь долго служили «стеклами» окну «верхней комнатки».
Что до знаменитой пластины с бульвара Тампль, то она уже была подготовлена для осмотра. Стоявшая на прочной подставке, державшей ее строго вертикально и даже обрамляя, она являла наблюдателю ту свою поверхность, которую так и хотелось назвать «лицевой»; ту самую, которая показывала кабинет Сезара в 1833 году. Другую сторону («обратную», если угодно, и в данный момент демонстрировавшую стену) тоже было хорошо видно – благодаря зеркалу, установленному в глубине студии и отражавшему эту «обратную» сторону.
Прямо перед пластиной, направленный на нее, стоял аппарат кинематографической съемки (проще говоря – «камера»), готовый заработать по щелчку коммутатора. Другая же пластина люминита, удобно расположенная под