Остановимся здесь.
И он снова вставил залитую солнцем пластину в закрепленную на станине раму.
В сравнении с окном, за которым лучился чудесный день, кабинет Сезара казался затененным. Расположенные напротив дома́ виднелись над густой зеленью вязов. Часы овальной формы, висевшие на стене под гидоном корсара, показывали без нескольких минут три.
Заканчивая завязывать под подбородком ленточки своего капора, вошла Анриетта Делиль. Сезар покрыл голову причудливой формы соломенной шляпой. Они обменялись парой слов. Старый корсар выглядел мрачным и сварливым, брюзгливым. Девушка, гораздо более гибкая, нежели в 1833 году, но столь же прекрасная (быть может, даже еще чуточку похорошевшая), казалась грустной, если не сказать – несчастной. С трогательным изяществом она прикоснулась рукой к руке Сезара и с мольбой во взгляде попыталась подбодрить его или, как говорил Бертран, «приподнять ему настроение». Что было дальше, Шарль и его товарищи уже не увидели, так как старик и девушка вышли, он – молчаливый, она – по-дочернему нежная.
Комната осталась пустой, окно – открытым ввиду прекрасной погоды.
Шарль с внезапной горячностью поднес бинокль к глазам и подкрутил колесико фокусировки.
– Фиески, – сказал он. – И его любовница, Нина Лассав.
Теперь уже и остальные вооружились биноклями, так как все было предусмотрено.
На противоположной стороне улицы, в окне третьего этажа красного дома, под приподнятыми жалюзи, худой, если не сказать – костлявый, мужчина пылко разговаривал с юной девушкой, скромно одетой в выцветшее платье. Свои слова Фиески сопровождал оживленной жестикуляцией, как это свойственно итальянцам; его черные глаза сверкали на землистого цвета лице с короткими бакенбардами. Окно, в котором они вырисовывались, не было снабжено подоконником. Они разглядывали оживленный бульвар, опершись о раму.
Шарль добровольно вызвался быть гидом в этом живом музее Гревен[96]:
– Фиески снял эту небольшую квартирку в марте, назвавшись мсье Жераром, механиком. Дом показался ему вполне подходящим для задуманного преступления. Выбирал он его не один, но со своим сообщником, Море́, который вернется туда лишь накануне покушения – чтобы зарядить двадцать четыре ружейных ствола адской машины. Нина Лассав со своим любовником не живет; она работает в больнице Сальпетриер. Взгляните на нее: она – кривая, ее левый глаз закрыт, на руке у нее отсутствуют три пальца; это бедное создание в детстве много болело.
– И однако же, – заметила Коломба, – ей не откажешь в неком очаровании: свежее лицо, красивые волосы, округлые формы и гибкий стан…
– Гризетка, несчастная бедняжка, которая после покушения Фиески едва не покончила с собой…
– Какое чудо и какой ужас! – пробормотала Коломба. – Видеть на плечах этого типа голову, которая падет, отрубленная ножом гильотины!
– Камера! – сказал Бертран. – Мы про нее совсем забыли. Сейчас, однако же, самое время ею воспользоваться. Снять на пленку эту печально известную пару!
Он опустил бинокль чуть ниже.
– Внимание! – воскликнул он вдруг. – Пока мы смотрели на Фиески, в кабинет Сезара кто-то вошел. Точно: там какой-то мужчина!
Все оставили Фиески и Нину ради вновь прибывшего.
Шарль запустил кинематографический аппарат.
Тот, кто возник в поле зрения, оставив приоткрытой позади себя дверь прихожей, приблизился к камину, словно обычный воришка. В левой руке он держал ключ, с помощью которого, вероятно, и пробрался в квартиру. Одет без особой роскоши: темный фрак, высокий белый воротничок перехвачен черным шейным платком; на голове цилиндр с округлым верхом; во всех движениях проглядывает явная поспешность. Но кто это был? Судя по всему, некий тайный визитер, проникший к Сезару для совершения чего-то недозволенного. В этом уже не оставалось сомнений. Его подозрительные повадки; та неуверенность, с какой он ступал по ковру в своих башмаках, под подошвами которых штрипки оттягивали края штанин; осторожная поступь, вызванная, очевидно, его нежеланием быть услышанным соседями; то, как он втягивал голову в плечи, – все это свидетельствовало о вторжении, заговоре, преступном деянии, предварительном ожидании за каким-нибудь деревом бульвара того момента, когда Сезар и Анриетта выйдут из дому.
Был ли это Фабиус? Нет, этот мужчина – лица которого они не видели ни сейчас, ни при его входе, так как упустили этот миг, – несомненно, был гораздо моложе Фабиуса Ортофьери. Он положил руку на бюст Наполеона, чуть приподнял его с одной из сторон. Было плохо видно, что именно он делает, – движение вышло быстрым. Затем он развернулся и начал удаляться тем же путем, каким и вошел.
Вот тогда-то они и смогли разглядеть его как следует.
– Ну и ну! – воскликнул Люк де Сертей. – Этот парень из прошлого похож на вас самым поразительным образом! Вы, случаем, не жили в 1835 году?
Обращался он к Бертрану Валуа.
Ошеломленный, тот не нашелся что ответить – лишь смертельно побледнел. Шарль и Коломба, затаив дыхание, пытались понять…
Таинственный незнакомец был двойником Бертрана: тот же возраст, то же умное лицо, тот же редчайший и неподражаемый нос, те же медного цвета волосы. Будь он веселым и занятным, вместо того чтобы выказывать столь загадочную озабоченность, можно было бы действительно поверить: там, на пластине люминита, – переодетый Бертран Валуа, играющий некую роль! Этот человек походил на него, словно брат – или же какой-нибудь предок.
Коломба схватила жениха за руку и сильно ее сжала.
Продолжая работать, монотонно урчала камера.
Люк взирал на молодого драматурга с иронией. А трое его спутников – вдруг как-то съежившиеся, с тревогой во взгляде – молчали, потому что мужчина из 1835 года, тот, который украдкой проник к Сезару домой в отсутствие последнего всего за месяц до убийства старого корсара, теперь повернулся к ним правым боком, а с этого бока он держал под мышкой длинную, заканчивающуюся серебряным набалдашником бамбуковую трость, похожую на ту, которую Бертран Валуа унаследовал от своих неизвестных предков, причем похожую настолько, что сомневаться не приходилось: речь шла об одной и той же трости.
Глава 13
Человек с тростью
– Да уж, занятное совпадение! – сказал Бертран Валуа для Люка де Сертея.
Последний, разумеется, заметил глубокое потрясение драматурга, его невесты и будущего шурина. Но, абсолютно ничего не зная ни о происхождении Бертрана Валуа, ни об истории с тростью и перстнем, он отнес их волнение на счет неприятного удивления, вызванного исключительно сходством Бертрана с незнакомцем. Теперь они над этим смеялись и, по мнению Люка, были правы. «Разве не естественно, что на протяжении веков многие люди бывают похожи друг на друга? Похожи даже более, чем Бертран походил на человека из 1835 года? И не уверены ли все мы, что имели нескольких двойников, если вести отсчет от первых дней человечества?»
Так думал Люк де Сертей.
Конечно, он не рассуждал бы