совести, он чувствует такой прилив счастья. Я рад за вас, – вы поступили по совести.
– Витя, перестань ты проповедовать, как Будда, и сбивать дуру с толку, – сказала Людмила Николаевна. – При чем тут совесть? Губить себя, мучить хорошего человека, а какая от этого польза Крымову? Не верю я, что у нее может быть счастье, когда его выпустят. Он был в полном порядке, когда они разошлись, – у нее совесть перед ним чиста.
Евгения Николаевна взяла в руку шахматного короля, повертела в воздухе, поглядела подклеенную к нему суконку и поставила на место.
– Люда, – сказала она, – какое уж тут счастье. Не о счастье я думаю.
Штрум посмотрел на часы. Циферблат показался ему спокойным, стрелки сонными, мирными.
– Сейчас там прения в разгаре. Клянут меня вовсю, но у меня ни обиды, ни злобы.
– А я бы физиономии набила всем бесстыдникам, – сказала Людмила, – то называют тебя надеждой науки, то плюют на тебя. Ты, Женя, когда пойдешь на Кузнецкий?
– К четырем.
– Я накормлю тебя обедом, потом уж пойдешь.
– Что же у нас на обед сегодня? – сказал Штрум и, улыбаясь, добавил: – Знаете, о чем я вас попрошу, дамочки?
– Знаю, знаю. Хочешь поработать, – сказала Людмила Николаевна, вставая.
– Другой бы на стены лез в такой день, – сказала Женя.
– Это моя слабость, а не сила, – сказал Штрум, – вот вчера Дэ Пэ много говорил со мной о науке. Но у меня другой взгляд, другая точка. Вот так, как у Толстого было: он сомневался, мучился, нужна ли людям литература, нужны ли людям книги, которые он пишет.
– Ну, знаешь, – сказала Людмила, – ты раньше напиши в физике «Войну и мир».
Штрум ужасно смутился.
– Да-да, Людочка, ты права, зарапортовался, – пробормотал он и невольно с упреком посмотрел на жену. – Господи, и в такие минуты нужно подчеркивать каждое мое неверное слово.
Снова он остался один. Он перечитывал сделанные им накануне записи и одновременно думал о сегодняшнем дне. Почему ему стало приятно, когда Людмила и Женя ушли из комнаты? У него в их присутствии возникло ощущение собственной фальшивости. В его предложении играть в шахматы, в его желании работать была фальшь. Видимо, и Людмила почувствовала это, назвав его Буддой. И он, произнося свою похвалу совести, ощущал, как фальшиво, деревянно звучит его голос. Боясь, что его заподозрят в любовании собой, он старался вести будничные разговоры, но в этой подчеркнутой будничности, как и в проповеди с амвона, тоже была своя фальшь.
Беспокойное, неясное чувство тревожило его, он не мог понять: чего-то не хватает ему.
Несколько раз он вставал, подходил к двери, прислушивался к голосам жены и Евгении Николаевны.
Ему не хотелось знать, что говорили на собрании, кто выступал с особенной нетерпимостью и злобой, какую резолюцию заготовили. Он напишет коротенькое письмо Шишакову – он заболел и не сможет ходить в ближайшие дни в институт. А в дальнейшем необходимости в этом не будет. Он всегда готов быть полезен в той мере, в какой может. Вот, собственно, и все.
Почему он так боялся в последнее время ареста? Ведь он ничего не сделал такого. Болтал. Да, собственно, не так уж и болтал. Там-то знают.
Но чувство беспокойства не проходило, он нетерпеливо поглядывал на дверь. Может быть, ему хочется есть? С лимитом, вероятно, придется проститься. С знаменитой столовой – тоже.
В передней раздался негромкий звонок, и Штрум стремительно выбежал в коридор, крикнул в сторону кухни:
– Я открою, Людмила.
Он распахнул дверь, и в полутьме передней на него посмотрели встревоженные глаза Марьи Ивановны:
– Ах, ну вот, – негромко сказала она. – Я знала, что вы не пойдете.
Помогая ей снять пальто, ощущая руками тепло ее шеи и затылка, которое передалось воротнику пальто, Штрум внезапно догадался, – вот ее он ждал, в предчувствии ее прихода он прислушивался, поглядывал на дверь.
Он понял это по чувству легкости, радостной естественности, которую сразу же ощутил, увидев ее. Это, оказывается, ее хотел он встретить, когда с тяжелой душой возвращался вечерами из института, тревожно всматривался в прохожих, оглядывал женские лица за окнами трамваев и троллейбусов. И когда, придя домой, он спрашивал у Людмилы Николаевны: «Никто не приходил?», – он хотел знать, не приходила ли она. Все это давно уже существовало… Она приходила, они разговаривали, шутили, она уходила, и он, казалось, забывал о ней. Она появлялась в его памяти, когда он разговаривал с Соколовым, когда Людмила Николаевна передавала ему привет от нее. Она, казалось, не существовала помимо тех минут, когда он видел ее или говорил о том, какая она милая женщина. Иногда, желая подразнить Людмилу, он говорил, что ее подруга не читала Пушкина и Тургенева.
Он гулял с ней в Нескучном саду, и ему было приятно смотреть на нее, ему нравилось, что она легко, сразу, никогда не ошибаясь, понимает его, его трогало детское выражение внимания, с которым она слушала его. Потом они простились, и он перестал думать о ней. Потом он вспомнил о ней, идя по улице, и снова забыл.
И вот сейчас он ощутил, что она не переставала быть с ним, ему только казалось, что ее нет. Она была с ним и тогда, когда он не думал о ней. Он не видел ее, не вспоминал ее, а она продолжала быть с ним. Он без мысли о ней ощущал, что ее нет рядом, не понимал, что он постоянно, даже не думая о ней, встревожен ее отсутствием. А в этот день, когда он по-особому глубоко понимал и себя и людей, живших свою жизнь рядом с его жизнью, всматриваясь в ее лицо, он понял свое чувство к ней. Он радовался, видя ее, тому, что постоянное томящее ощущение ее отсутствия вдруг прерывается. Ему становится легко оттого, что она с ним, и он перестает бессознательно ощущать, что ее нет с ним. Он в последнее время всегда чувствовал себя одиноким. Он ощущал свое одиночество, разговаривая с дочерью, друзьями, Чепыжиным, женой. Но стоило ему увидеть Марью Ивановну, чувство одиночества исчезало.
И это открытие не поразило его, – оно было естественно и бесспорно. Как это месяц назад, два месяца назад, еще живя в Казани, он не понимал простого и бесспорного?
И, естественно, в день, когда он особенно сильно ощущал ее отсутствие, его чувство вырвалось из глубины на поверхность и стало достоянием его мысли.
И так как невозможно было скрывать от нее что бы то ни было, он тут же в передней, хмурясь и глядя на нее, сказал:
– Я все