ограничиваться телефоном.
А Чепыжин, думалось Виктору Павловичу, должен был предложить ему сотрудничество в Институте астрофизики, хотя бы поговорить на эту тему.
«Они обижаются на меня, я обижаюсь на них, – лучше бы уж не звонили», – думал он.
Но он еще больше обижался на тех, кто вовсе не позвонил ему по телефону.
Весь день ждал он звонка Гуревича, Маркова, Пименова.
Потом он рассердился на механиков и электриков, работавших по монтажу установки.
«Сукины дети, – думал он. – Уж им-то, рабочим, бояться нечего».
Невыносимо было думать о Соколове. Петр Лаврентьевич велел Марье Ивановне не звонить Штруму! Простить можно всем, – и старым знакомым, и родичам даже, и сослуживцам. Но другу! Мысль о Соколове вызывала в нем такую злобу, такую мучительную обиду, что становилось трудно дышать. И в то же время, думая об измене своего друга, Штрум, сам того не замечая, искал оправдания своей собственной измены другу.
От нервности он написал Шишакову совершенно ненужное письмо о том, что просит известить его о решении дирекции института, сам же, по болезни, в ближайшие дни не сможет работать в лаборатории.
За весь следующий день не было ни одного телефонного звонка.
«Ладно, все равно посадят», – думал Штрум.
И эта мысль теперь не мучила, а словно бы утешала его. Так больные люди утешают себя мыслью: «Ладно, болей не болей, все помрем».
Виктор Павлович сказал Людмиле Николаевне:
– Единственный человек, который нам приносит новости, это Женя. Правда, новости все из приемной НКВД.
– Теперь я убеждена, – сказала Людмила Николаевна, – что Соколов выступил на ученом совете. Иначе нельзя объяснить молчание Марьи Ивановны. Ей стыдно звонить после этого. Вообще-то я могу ей сама позвонить днем, когда он будет на работе.
– Ни в коем случае! – крикнул Штрум. – Слышишь, Люда, ни в коем случае!
– Да какое мне дело до твоих отношений с Соколовым, – сказала Людмила Николаевна. – У меня с Машей свои отношения.
Он не мог объяснить Людмиле, почему ей нельзя звонить Марье Ивановне. Ему становилось стыдно от мысли, что Людмила, не понимая того, невольно станет соединением между Марьей Ивановной и им.
– Люда, теперь наша связь с людьми может быть только односторонней. Если человека посадили, его жена может ходить лишь к тем людям, которые зовут ее. Сама она не вправе сказать: мне хочется прийти к вам. Это унижение для нее и ее мужа. Мы вступили с тобой в новую эпоху. Мы уже никому не можем писать письма, мы только отвечаем. Мы не можем теперь никому звонить по телефону, только снимаем трубку, когда нам звонят. Мы не имеем права первыми здороваться с знакомыми, может быть, они не хотят с нами здороваться. А если со мной здороваются, я не имею права первым заговорить. Может быть, человек считает возможным кивнуть мне головой, но не хочет говорить со мной. Пусть заговорит, тогда я ему отвечу. Мы вступили в великую секту неприкасаемых.
Он помолчал.
– Но, к счастью для неприкасаемых, из этого закона есть исключения. Есть один, два человека, – я не говорю о близких – твоей матери, Жене, – которые пользуются могучим душевным доверием со стороны неприкасаемых. Им можно, не ожидая разрешающего сигнала, звонить, писать. Вот Чепыжин!
– Ты прав, Витя, все это верно, – сказала Людмила Николаевна, и слова ее удивили его. Уже долгое время она ни в чем не признавала его правоты. – Я тоже имею такого друга: Марью Ивановну!
– Люда! – сказал он. – Люда! Знаешь ли, что Марья Ивановна дала слово Соколову больше не видеться с нами? Иди, звони ей после этого! Ну, звони же, звони!
Сорвав с рычага телефонную трубку, он протянул ее Людмиле Николаевне.
И в эту минуту он каким-то маленьким краешком своих чувств надеялся – вот Людмила позвонит… и хотя бы она услышит голос Марьи Ивановны.
Но Людмила Николаевна проговорила:
– Ах, вот оно что, – и положила телефонную трубку.
– Что же это Женевьева не идет, – сказал Штрум. – Беда объединяет нас. Я никогда не чувствовал к ней такой нежности, как теперь.
Когда пришла Надя, Штрум сказал ей:
– Надя, я говорил с мамой, она тебе расскажет подробно. Тебе нельзя, когда я стал пугалом, ходить к Постоевым, Гуревичам и прочим. Все эти люди видят в тебе прежде всего мою дочь, мою, мою. Понимаешь, кто ты: член моей семьи. Я категорически прошу тебя…
Он знал заранее, что она скажет, как запротестует, возмутится.
Надя подняла руку, прерывая его слова.
– Да я все это поняла, когда увидела, что ты не пошел на совет нечестивых.
Он, растерявшись, смотрел на дочь, потом насмешливо проговорил:
– Надеюсь, на лейтенанта эти дела не повлияли.
– Конечно, не повлияли.
– Ну?
Она повела плечами.
– Ну вот, все. Сам понимаешь.
Штрум посмотрел на жену, на дочь, протянул к ним руки и пошел из комнаты.
И в его жесте столько было растерянности, вины, слабости, благодарности, любви, что обе они долго стояли рядом, не произнося ни слова, не глядя друг на друга.
29
Впервые за время войны Даренский ехал дорогой наступления, – он нагонял шедшие на запад танковые части.
В снегу, в поле, вдоль дорог стояли сожженные и разбитые немецкие танки, орудия, тупорылые итальянские грузовики, лежали тела убитых немцев и румын.
Смерть и мороз сохранили для взгляда картину разгрома вражеских армий. Хаос, растерянность, страдание – все было впечатано, вморожено в снег, сохраняя в своей ледяной неподвижности последнее отчаяние, судороги мечущихся на дорогах машин и людей.
Даже огонь и дым снарядных разрывов, чадное пламя костров отпечатались на снегу темными подпалинами, желтой и коричневой наледью.
На запад шли советские войска, на восток двигались толпы пленных.
Румыны шли в зеленых шинелях, в высоких барашковых шапках. Они, видимо, страдали от мороза меньше немцев. Глядя на них, Даренский не ощущал, что это солдаты разбитой армии, – шли тысячные толпы усталых, голодных крестьян, наряженных в оперные шапки. Над румынами посмеивались, но на них смотрели без злобы, с жалостливой презрительностью. Потом он увидел, что с еще большим беззлобием относились к итальянцам.
Другое чувство вызывали венгры, финны, особенно немцы.
А пленные немцы были ужасны.
Они шли с головами и плечами, обмотанными обрывками одеял. На ногах у них были поверх сапог повязаны куски мешковины и тряпья, закрепленные проволокой и веревками.
Уши, носы, щеки у многих были покрыты черными пятнами морозной гангрены. Тихий звон котелков, подвешенных к поясам, напоминал о кандальниках.
Даренский глядел на трупы, с беспомощным бесстыдством обнажившие свои впалые животы и половые органы, он глядел на румяные от степного