Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

— Праведник желает побыть наедине с Эфраимом бен Моше из дома Реувена, пришельцем из общины священномучеников в Вене! — возвестил Сорах громко, словно его сообщение предназначалось огромной толпе людей. — Но сын пусть останется! — быстро добавил он. Он успел уловить знак, поданный ему цадиком.

Эди удивленно обернулся и увидел за простым пультом примерно шестнадцатилетнего юношу, голова которого так низко склонилась над фолиантом, что был виден только высокий белый лоб да черные пейсы на висках. Когда Эди отвернулся от него, то увидел, что полог опять задернут. Старцы исчезли.

— Вам известно, доктор Реувен, почему старец Сорах называет ваш родной город общиной священномучеников? — спросил цадик, не поднимая глаз от своей книги. — Пятьсот двадцать лет назад евреев изгнали из Вены. И никто не знал, куда их деть. У них все отобрали и ждали только позволения убить их. Евреи сидели без пищи в маленьких весельных лодочках, прямо посреди города. Так прошло несколько дней. Наступило воскресенье. Христиане прогуливались по берегу Дуная, услаждая свой взгляд лицезрением изгнанных. Один находчивый булочник принес черствых хлебов и дешево продал их любопытным глазеющим. Христиане стали бросать черствые хлебы в голодающих, целясь им в голову. Лодки опрокинулись, сидевшие в них утонули. Но погибли не все. Оставшиеся в живых основали в других местах новые общины. Но позднее внуки изгнанных и утонувших вернулись на старое место, и с тех пор мы называем Вену общиной священномучеников. Вы ученый человек, вы знали об этом?

— Нет, — ответил Эди. — Или, может быть, я когда-нибудь знал, но забыл. Я мало интересовался историей евреев.

— Но, однако же, притча понятна вам: хлеб, который христиане бросали голодающим, превратился в оружие в их руках. Всевышний мог облагодетельствовать невинных пищей, но не посмел отказать виновным в благосклонности совершить доброе дело.

— Ну, чтобы понять запутанные поступки людей, нужна, пожалуй, диалектика, а деяния Божьи должны быть простыми, понятными без притч. Бог не должен задавать нам загадок! — сказал Эди несколько грубо. Он был полон решимости взять себе один из многочисленных стульев, стоявших вокруг длинного стола и вдоль стены, если этот упитанный белокурый раввин с небесно-голубыми глазами немедленно не предложит ему сесть.

— Диалектика, а что это такое? — спросил цадик и посмотрел на сына.

— Садитесь, пожалуйста! — сказал юноша. Он принес Эди стул, вернулся назад к пульту и пояснил, не глядя на отца: — Вы знаете, ребе, что такое диалектика. Но мудрецы других народов слушали только Аристотеля и поэтому познали только половину истины. То, что единство распадается на противоположности, а противоположности соединяются в единое целое, это само собой понятно, потому что для Бога вся Его и потому вся Богова — ненарушенный покой в пространстве и одновременно бесконечное движение во времени. Они просто не поняли, что Бог есть загадка и решение всех загадок. Это и есть диалектика.

Отец медленно покачивал головой, туда-сюда, приложив левую руку к глазам, словно защищая от слишком яркого света. Через какое-то время он сказал:

— А зачем нам тогда это ироническое слово «диалектика»? И почему пришелец думает, что тайна сокрыта в человеке, а Всевышний не должен задавать загадок?

— Потому что он толкует Создателя по своему образу и подобию, — быстро ответил юноша.

— Значит, тайну черствых хлебов вы не поняли, доктор Реувен, — начал опять цадик, — даже этого не поняли! Как же вы можете думать, что понимаете то, что происходит сейчас?

— Потому и могу, что речь идет об исторических процессах, а не о притчах раввина, — возразил Эди.

Отец и сын засмеялись. Не слишком громко и без насмешки, а так, словно развеселившись скоропалительному незрелому слову ребенка, которому все прощают с легкостью. К тому, что они потом говорили друг другу на трудном для его понимания идише, пересыпая свою речь цитатами на древнееврейском и арамейском языках в подкрепление своей точки зрения, к этому он едва прислушивался. Никаких исторических процессов, никаких действий не бывает, пришли они к выводу, без предопределившей их воли. Все происходящее есть одна из многочисленных форм выражения одной-единственной Божьей воли.

Эди пристально смотрел на юношу, на его темные миндалевидные глаза, их чарующий и живительный блеск. Второй раз в его жизни на него нахлынуло ощущение, что он встретил в незнакомом ему человеке кого-то давно им забытого. Первый раз с ним такое случилось, когда он сидел в жалкой каморке в Праге напротив женщины, которой принес известие о гибели ее мужа в вооруженной стычке с полицией. Как и тогда, он сейчас ничего так не жаждал, как способности обладать второй памятью, в которой хранилась бы сама тайна, а не ее конечное разрешение.

— Но есть свой смысл в том, что он пришел. Каждый пришелец — посланник, ведь он приносит весть, даже если и сам того не ведает. Какую весть принесли нам вы, мой господин? — спросил юноша по-немецки.

— И скажите, откуда вы пришли, — добавил цадик, — и почему именно в этот городок, и почему в форме немецкого офицера. Если вы считаете, что вы несчастнее других, то назовите, кто виноват в этом.

Повернувшись к юноше, Эди рассказал, что случилось с ним с того самого момента, с августа 1942 года, когда он узнал, что к ним пришли, искали его, а забрали жену и его ребенка и еще одного, другого, и отправили их в товарных вагонах через всю Францию и Германию в Польшу и бросили тут в газовую камеру.

Было бы достаточно нескольких фраз, чтобы описать все самое главное. Но, возможно, то, как слушал его юноша, вызвало в нем неодолимую потребность наконец-то раскрыться, высказать вслух всю ту скорбь, которую он молча носил в себе вот уже много месяцев, — он должен был теперь все сказать, все, что повторял себе в течение долгих дней и ночей своих странствий, своих отчаянных выходок, ни одна из которых не удалась. Из-за него и вместо него, потому что он спрятался в горах, забрали его жену, хотя она и не была еврейкой, и их сына и еще одного мальчика, маленького осиротевшего христианина, заботы о котором до них принял на себя один их друг. Как только весть дошла до него, он тут же кинулся назад в город, к тому зданию, где держали пленников до их отправки на Восток. Но он опоздал, Релли и детей уже погрузили в вагоны. Хитростью и силой он добыл себе документы и форму немецкого военврача, проехал через всю Францию, через Германию. И все время опаздывал — на один день, на одну ночь, а в самом конце всего лишь на несколько часов. Потому что ему все же удалось проникнуть даже в лагерь. Он не осознавал в себе той смелости, с какой действовал, и не думал об опасности. В течение многих дней он гнался за своей целью, все другое умерло в нем.

И вот настал момент, когда он подробно хочет рассказать об этих лагерях, об уму непостижимой организованности истребления евреев, о чем и пришел предостеречь их. Но он долго говорил о Релли, о том, в каких трудных условиях она выросла, и о том, что в итоге только в ней он видел сейчас для себя основание жить дальше.

Он забыл о слушателях. Он обращался к самому себе и к мертвой. Впервые он не думал больше о трупах, о том, как увидел их, о том горе, которое накладывает на человека отпечаток до самого конца его жизни.

Через некоторое время раввин прервал его — день близился к концу, скоро наступит вечер, и тогда будет слишком поздно читать минху[175], Эди потом расскажет дальше. Он остался один. Он встал и еще раз оглянулся. Окна выходили не в переулок, а на широкий заснеженный двор. Открыть окна, выпрыгнуть на снег и никогда больше не видеть этих людей, подумал он. Ни за что не надо было все им рассказывать, как он только что сделал. Они были ему чужды, неприятны и даже подозрительны в их уверенности, что только им одним понятен смысл происходящего, из-за их гротескной интимности общения с Богом.

Чтобы отвлечься, он взял фолиант с пульта юноши. Он не смог прочитать в нем ни одной буквы. Когда он хотел положить его обратно, то увидел, что под этой огромной книгой лежала спрятанная немецкая книжка. Он взял ее в руки — «Феноменология духа» Гегеля. Экземпляр был куплен в Вене, в том городе, о котором шестнадцатилетний читатель Гегеля, по-видимому, говорил только как об общине священномучеников — и не из-за того, что происходило там в последние годы, а из-за события, случившегося пятьсот двадцать лет назад.

Оба они скоро вернутся. И тогда он поставит им ультиматум: или раввин сам призовет боеспособных мужчин уйти в лес и, если уж так случится, умереть там как мужчины, а не как жертвенные ягнята — или, если раввин и этот странный юноша отклонят его предложение, тогда Эди сам поднимет против них общину и без промедления приступит к действиям. Он был по ту сторону страха, в нем нет больше внутренних преград, он не остановится ни перед каким злодеянием. Он теперь не тот, каким был. Его совесть усыплена. Он поставил себе целью походить на тех, кого ненавидел, погибая, погубить с собой и их. Только Релли могла бы спасти его от этой катастрофы, но воспоминание о ней как о живом существе лишь изредка возникало в нем; его помыслами владело воспоминание о ней как о трупе. Его страдание было столь безмерным, что он его уже не чувствовал. И только здесь, рассказывая о Релли, он ощутил вдруг опасность возвращения к самому себе. Оставшись один, он мучительно раскаивался в своем душевном порыве и обещал себе, что такое никогда больше не повторится. Он не нуждается в утешениях, он не желает ничего знать о собственных жалобах. Эди даже самому себе стал в высшей степени чужим.