ни анклавов в стиле княжеских штатов Индии. В годы индийских войн белая Америка находилась в положении , аналогичном положению царской империи по отношению к народам казахских степей. Там тоже имперский центр заявлял общие претензии на суверенитет, создавались дорогостоящие военные объекты, поощрялись вооруженные поселенцы на границе. Однако казахи были более многочисленны и менее разобщены между собой, и с ними нельзя было поступать совершенно произвольно. Их постоянное культурное, а в какой-то мере и военное самоутверждение подчеркивало многонациональный характер царской империи. Сегодня они имеют собственное национальное государство. Политика военной оккупации и захвата земель позволяет с полным основанием говорить об имперском характере США. Однако было бы слишком просто утверждать, что Соединенные Штаты можно исчерпывающе назвать империей. Это была растущая нация с федеральным типом организации, которая не могла вывести общую идентичность из единой национальной генеалогии. Все белые и все черные жители США так или иначе были "приезжими". Миф о культурном плавильном котле, как бы он ни был далек от реальности, никогда не соответствовал базовому представлению нации о себе. Но и дихотомия "мы" и "они", свойственная европейскому национализму, тоже не вписывалась в картину. Никогда нельзя было однозначно сказать, кто есть "мы". Американцы XIX века были одержимы тонкой иерархией различий, незаменимостью, но и неустойчивостью понятия "раса" как категории, навязывающей когнитивный порядок. Это была типично имперская ментальная сетка, которая воплотилась в многообразные практики сегрегации.
6. Pax Britannica
Имперский национализм и глобальное видение
В XIX веке Британская империя была, безусловно, самой большой по площади и численности населения, но она отличалась от других и по своему сущностному характеру. Британию можно назвать имперским национальным государством, т.е. государством, которое в силу внутренних тенденций стало политически единым и территориально закрепленным еще в доимперские времена, и политики которого со временем научились определять национальные интересы как имперские и наоборот. В новейшей истории отмечается, что не стоит преувеличивать национальную однородность Соединенного Королевства, что Великобритания по-прежнему состоит из четырех различных наций (Англия, Шотландия, Уэльс и Северная Ирландия). Многое в ее имперской истории говорит в пользу такого взгляда на вещи. Шотландцы принимали непропорционально активное участие в жизни Британской империи - как бизнесмены, солдаты и миссионеры. Положение ирландцев было неоднозначным: католическое население острова имело все основания чувствовать себя ущемленным в квазиколониальных правах, однако многие ирландцы, в том числе и католики, с энтузиазмом участвовали в деятельности империи. Тем не менее, факт остается фактом: Великобритания воспринималась во внешнем мире как закрытое имперское национальное государство.
В течение долгого времени самооценка британской аристократии и интеллигенции состояла в том, что страна была избавлена от вируса национализма. Близорукие континенталы могли быть националистами, а британцы обладали космополитическим мышлением. Сегодня так уже не скажешь. Отличительной чертой стал парадокс имперского национализма. Он возник в 1790-х годах как чувство национальной принадлежности, черпавшее свою энергию главным образом в имперских победах того времени. Британец (мужчина) считал, что его превосходство заключается в искусстве завоевания, в коммерческом успехе и в тех благах, которые приносит британское правление всем, кто с ним соприкасается. Он превосходил не только цветные народы, которые нуждались в дисциплинированном и цивилизующем руководстве, но и европейские народы, ни один из которых не вел себя за границей с такой ловкостью, как британцы. Этот особый империализм продержался на протяжении всего XIX века, причем периодическое усиление его джингоистических настроений было не столь важно, как его существенная преемственность во времени. Имперский национализм был связан с протестантским чувством миссии, в котором такие ценности, как лидерство и сила характера, имели огромное значение. Идея о том, что британцы являются инструментом Провидения для улучшения мира, стала своеобразным базисом для тех слоев населения, чьи взгляды были направлены за пределы их собственной локальной сферы. Подобно французам после революции, британцы ощущали себя своего рода универсальной нацией, как по своим культурным достижениям, так и по вытекающему из них праву распространять их по всему миру.
На протяжении всего XIX века отношения Великобритании с остальным миром основывались на сильном ощущении цивилизаторской миссии. Этот троп о призвании освободить другие народы от деспотического правления и нехристианских суеверий редко давал свои плоды. Британия стала родиной гуманитарной интервенции, где проблема прав человека в отношениях между государствами была теоретически осмыслена (например, Джоном Стюартом Миллем) так, что актуальна и сегодня. Если первые три войны против индийского государства Майсур интерпретировались с точки зрения чистой политики власти, то четвертая война, завершившаяся в 1799 году победой над Типу Султаном, уже представлялась в британской пропаганде как освободительная борьба против мусульманского тирана.
Однако гораздо большее значение для самоощущения британцев имела открытая кампания против работорговли, которая в 1807 г. привела к победе аболиционистов в парламенте. В последующие десятилетия главной задачей королевского флота стало принуждение невольничьих судов к высадке на берег в третьих странах и освобождение пленных. Приятным побочным эффектом такого панинтервенционизма стало то, что он способствовал и реализации стратегических интересов Великобритании. Но речь шла не о глобальном морском господстве, а, по выражению Шумпетера, о «глобальной морской полиции». Цивилизационная миссия должна была осуществляться прагматично, без фанатичного догматизма. В лучшем случае, одного взгляда на британскую модель было бы достаточно, чтобы убедить любого в ее непревзойденной мудрости.
Разумеется, реальные успехи Британской империи не могут быть объяснены только коллективным самовнушением. Имперский подъем небольшого архипелага в Северном море был обусловлен тремя факторами: (1) упадком торговой гегемонии Нидерландов и успехами Ост-Индской компании; (2) ростом мировой мощи в ходе Семилетней войны, подкрепленным Парижским договором (1763 г.); (3) переходом к территориальному господству над богатыми регионами Азии, способными платить достойную дань. Кроме того, поскольку внутренние финансы Великобритании были в лучшем состоянии, чем у любого другого государства, а политическая элита приняла решение о крупных и постоянных инвестициях в королевский флот, страна была в состоянии погасить наполеоновский вызов, по крайней мере, на море. Уже в 1760-х годах британская элита первой в Европе научилась глобальному мышлению. Если раньше речь шла лишь о разбросанных по всему миру владениях, то теперь возникло видение целостной глобальной империи; в Лондоне были разработаны и утверждены для всеобщего применения новые подходы. Они были ориентированы на океан, но с перспективой возможного господства на суше - в отличие от более ранней габсбургской версии идеи универсальной империи. По окончании Семилетней войны возникла концепция страны, имеющей, казалось бы, неограниченные горизонты влияния, если не фактического правления. Потеря тринадцати американских колоний стала тяжелым испытанием. Но преемственность империи удалось сохранить, поскольку Ост-Индская компания еще до 1783 года провела энергичные реформы и поставила