Читать интересную книгу Ах, Маня - Галина Щербакова

Но тут надо остановиться.

Пока Иван Митрофанович говорит, вполне можно уйти в сторону, все равно ничего ни дельного, ни путного он не скажет. А вот история Маниного к нему отношения заслуживает рассказа, тем более что сейчас на своем стуле-умывальнике Маня думает именно об этом.

…Было это давным-давно. Лет двадцать тому. Ездили они с Ваней, Иваном Митрофановичем, в командировку, проводили какой-то рейд, а ночью он пришел к ней в комнату дома приезжих и полез в постель. Никогда Маня к таким отношениям не относилась запросто, но и ханжой не была тоже. Понимала она это у других. Визжать и вопить она тогда не стала, а сказала Ване так, как понимала:

– Иди, голубчик, к себе, ложись, не майся. Я не могу, потому что тебя не люблю… И тогда Ваня удивился:

– А я тебя люблю, что ли? Я ж в командировке, жены нет, а женщина мне нужна три раза в неделю… Ты мне должна, как товарищ, помочь…

Маня так и зашлась от смеха. Это ж надо придумать – как товарищ… В общем, она его выставила, а он перестал с ней здороваться! Вначале Маня решила, что это от смущения и молодости, – Ваня на восемь лет ее моложе. Потом же убедилась – смущение тут ни при чем. Ваня считал себя оскорбленным? Тоже не то. Он искренне не понимал Маню. Он недоумевал, что к такому простому житейскому делу она приплела невесть что – какую-то любовь. А поскольку несусветная Манина точка зрения победила в данной ситуации – он ведь был изгнан! – то это и было противно настолько, что он не мог с Маней примириться. Потом они стали цапаться по всем поводам. Каждый раз почему-то выяснялось – Маня лезет поперек. Опять с каким-то мнением. А поскольку Ваня всегда был небольшим, но начальником, а Маня самой что ни на есть рядовой служащей, то он выжил ее из исполкома, куда она вернулась в конце концов после той истории с Ленчиком. Как говорится, история повторилась дважды – один раз как трагедия, другой раз как фарс. В этот раз был именно фарс. Маню не изгоняли пинками, а выводили за белы руки «на самостоятельную работу» – заведовать почтой. Маня отказалась на том основании, что почтового дела не знает, и снова взметнулся Митрофанович – знать-то что? Знать? Почтальоны письма разносят, телеграфистка телеграммы стучит, даже инженер по связи есть, что тебе надо знать? Маня ушла завхозом в школу, и такой ее выбор окончательно определил отношения ее и выступающего сейчас с речью Ивана Митрофановича.

Потом жизнь перебрасывала ее несколько раз то туда, то сюда, и в исполком возвращалась, и в библиотеке работала, была директором клуба, председателем шахткома, последнее же место работы Мани было уж совсем странным: она служила в загсе, в отделе смертей. Собственно, отдела как такового не было – все в загсе вкупе: и горе, и радости, Но по нынешней моде они тут в районе придумали ритуал бракосочетания: водили вокруг памятника погибшим, вручали отпечатанные в области памятки молодоженам, суть которых была исключительно проста: молодых горячо призывали к трезвости (кстати, приглашение в гости, которое так потрясло Лидию, было отпечатано в той же типографии для какого-то большого мероприятия, а Мане бланки подарили). Маня осуществляла связь производства и идеологии, ездила, платила, выбивала, ругалась, а в промежутках между этим регистрировала смерти. Браки регистрировала заведующая – длинноногая красивая баба в серебряном парике и французских лодочках 42 размера. «Кому-то надо делать и это», – сказала Маня себе, а вот Лидии сказать не решилась, Лидия так до сих пор и думала: Маня в исполкоме. Ну а где же еще? Загс – и есть часть исполкома.

Иван Митрофанович рассказывал о славном Манином пути, о том, что «куда бы ее ни послали, она пламенно…». Иван Митрофанович просто умирал от внутреннего смеха. Он за свою немолодую жизнь видел многое, но Гейдеко – образец. Можно хуже прожить, да некуда. Ну с чем пришла к финишу, с чем? Все она хранила как зеницу ока – идейность, честность, девственность, ничего нельзя было тронуть, взрывалась, как динамит. А кому это надо?

На улице уже совсем другое время, а у нее все как по карточкам… Все над ней смеются. Ведь если разобраться, и с одной идейности умному человеку шубу пошить можно, и квартиру выбить… А у этой все не так… Принципиальная, что с души воротит. «Я тебя не люблю». Да что любовь-то, любовь? Мы что – музейные экспонаты, почему это к нам нельзя руками прикасаться? Он все давно понял: надо жить, и питаться, и одеваться, и накапливать на черный день, не реагируя на всякую форму. Форма – это плащик, вышел – надел, в постель в нем не ляжешь. А в постели человек самый естественный.

Внутренние мысли Ивана Митрофановича пришли в столкновение со словами говоримыми, и он ляпнул:

– Поэтому провожая Марию Григорьевну в постель…

Громко заржал Сергей, потому что смехом он давился уже десять минут. С той самой минуты, как докладчик взял слово. Умереть можно было, как пробирался он сквозь теткину биографию. Как партизан через минное поле. Возле каждого бугорочка сопел и голову втягивал… Напоролся-таки. Но больше не засмеялся никто. Простые гости, что сидели далеко от докладчика, просто его не слушали. Что-то там говорит, ну и ладно. Сиди и глазами хлопай. Думай про свое. О том, например, как Иван Митрофанович позавчера привез домой самоклеящуюся пленку. Ни у кого у них такой нет. Собирается делать ремонт. Жена его в магазине сказала: «Пленка многого потребует. Стиль…» Можно думать и о Маниных племянниках. Такие все из себя интеллигентные. Сидят, вилочками позванивают, а Маня ходит зимой в войлочных сапогах за десять рублей. Может, и другие мысли были у народа – поди разберись. Главное, что оплошность Ивана Митрофановича, смешение внутреннего его голоса с внешним, никто из них не заметил.

«Он – что? Дурак? – подумала Женя Семенова. – Что мелет?»

«Юморист! – отметил про себя Ленчик. – Поддал уже где-то. Суббота!»

«Нехорошо, – подумал Москаленко. – Эти намеки – самое отвратное, что есть. Всю жизнь они вокруг, как пчелы, роятся. Ну он-то ладно, он повод своей жизнью дал, а Гейдеко за что? Она же верой и правдой».

«Скотина, скотина, скотина», – возмутилась Лидия.

Зинаида посмотрела и ничего не подумала. Не стала…

Сморщил лоб Егоров: искал смысл…

А Маня обрадовалась, что никто ничего не заметил, кроме Сережи. Но он у них вообще человек непосредственный: смешно – смеется.

– …Не в постель, – извернулся Иван Митрофанович, – не покачиваться на перинах мы провожаем Марию Григорьевну, а… – понеслась душа в рай…

Все имеет конец, и торжественная часть тоже. Перегнулся Иван Митрофанович на «десять минут седьмого», звонко поцеловал Маню в щеку, передал ей в руки грамоту и сел довольный. Все тоже кинулись целовать Маню, окружили, толкутся. «Дело сделано», – подумал Иван Митрофанович. Только вот у родственников вид был какой-то припадочный, но это их личное дело. Если, конечно, вникнуть, то понять их можно. У них теперь за Маню должна голова болеть – человек в тираж вышел, – а кто это любит болеть головой за родственников?

– Что приуныли? – тем не менее весело спросил он Женю.

– Перевариваю вашу речь, – сквозь зубы ответила она.

Лидия увидела, как побледнела Женя. Все в этой бело-розовой, умеющей стоять на голове женщине было ярко и заметно. И все пугало Лидию. Пугал этот план написать про Маню очерк (что это за намерение – человек одной идеи?). Так из Мани психопатку можно сделать. Пугало это хозяйничанье за столом – ты сюда, а ты сюда, а ты туда. Испугала и эта проступающая бледность. Как-то ясно увиделось, как разворачивается Женя корпусом и лупит со всего маха представителя исполкома в челюсть. Лидия даже зажмурилась: так четко увидела она этот Женин хук.

– Давайте выпьем за Марию Григорьевну, за ее благополучие, за ее здоровье, за то, чтоб жила долго и счастливо. Как заслужила. – Это Москаленко тянулся с граненым стаканчиком через стол к Жене. Москаленко тоже увидел, как та побледнела, и тоже усек, что добром это может не кончиться, и, пока Лидия зажмуривалась, представляя Женю в драке, он придумал этот простой, доступный каждому вариант примирения. Встряхнула Женя головой, отгоняя охватывающий ее испепеляющий гнев, и, улыбнувшись, взяла свою рюмку.

– За Маню все что угодно, – сказала она.

– Заберу ее в Москву, – заявила вдруг Лидия. – Хватит!

– Правильно! – сказала Женя. – Как она вас тянула!

Сергей сделал губы трубочкой, что означало несогласие – его вырастил отец! Подумаешь, был с Маней ребенком. Сколько ребенку надо! Тем более в войну ничего-то и не было. Ели что придется, одевались во что придется, все жили одинаково, и он выжил, потому что был здоровый, а не потому что Маня. Сергей давно для себя вывел эту формулу «жизни в войну». Тогда легче было растить детей, чем сейчас. Доказательство? Брали же разные психи по десять чужих детей и выращивали. Ничего! Потому что разделить буханку хлеба на двадцать кусков – это вам не двадцать джинсов или двадцать, к примеру ручных часов. Что? Не так? Поэтому он лично Маню любит просто так, как тетку, а никакой благодарности за войну он к ней не испытывает. Невелика заслуга и невелик подвиг. Поэтому идея Лидии забрать тетку показалась ему глупой, как и многое другое из того, что предпринималось сестрой. Лидия – так ему популярно объяснила жена – вечно находится в состоянии сравнения. Для нее безумно важно соответствовать каким-то там идеалам. Она все время сравнивает, все у нее от сравнения трещит – отсюда неврастения, психопатия и прочие радости. Ну что такое идеал? Что? Какая жизнь и какой человек? Они с женой поняли – все это блажь. Надо жить просто, и не вовне, а вовнутрь… Идеал в себе, и по нему равняйся. Тогда, что бы ни случилось вовне, ты не мечешься, тебе не страшно. А у Лидии эта манера жить и видеть грудь четвертого человека, это постоянное «как»: как в войну как в послевойну как принято, как лучше… Не жизнь, а – простите! – сплошное какание.