Читать интересную книгу Ах, Маня - Галина Щербакова

«Что это? – спрашивала себя Лидия. – Кого же, наконец, я так оплакиваю?»

Про внутренний голос рассказано столько анекдотов, что слушать его стало просто неприлично, и Лидия – современный же человек! – подавила в себе проклюнувшееся объяснение (чепуха какая!) и стала старательно высмаркиваться, ища в этом хоть и примитивном, но зато необходимом поступке какую-то передышку от чего-то гнетущего и давящего. И тогда это проклюнулось снова. «Феномен Клары Рогозиной»… Выбивалась из пут пронзительная и острая мысль. «Феномен Клары Рогозиной»… Да при чем же здесь это? При чем здесь Клара с ее дурацким феноменом?

…Она была подругой Лидии еще в институте и умерла на пятом курсе. Были трагически прекрасные похороны. Май, куча мала цветов, Клара в белом платье с завитыми и уложенными волосами, они – подруги – в черных косынках, которые смотрелись на них, несмотря ни на что, красиво и ладно. Но главное – не это. Главное – тема разговора, который вела, не переставая, с какой-то жуткой, прямо несусветной гордостью мать Клары. Оказывается, Клара была обречена уже много лет. Все изнутри давно было мертво, «она жила на энтузиазме», – всем объясняла мать. Самое главное – так оно и было, Лидия читала эпикриз. Но, будучи наполовину мертвой, Клара жила очень лихо. Выходила дважды замуж, разошлась. Имела любовников. Любила вермут со льдом и баранину в горшочке. Регулярно ходила к массажистке и к педикюрше. Такое вот умение жить, не реагируя на внутреннюю смерть, они и назвали «феноменом Клары». Говорили: вот так только и надо. Преодолевая! Борясь! Жи-и-ить!!! Ведь это прекрасно – быть сильнее себя биологической. Это торжество сапиенса в человеке. Но какое отношение может иметь история жизни и смерти Клары к сегодняшнему дню, к ней самой, слава богу, практически здоровой женщине? Ничего нельзя было понять в этом внутреннем голосе. Не из той оперы был звук.

…Лидия подошла к окну и увидела Москаленко. Из холщовой сумки, на которой была протиражирована Софи Лорен, он доставал туфли, носки и полотенце. Потом он закатал штанины до колен и пошел к бочке с дождевой водой, что стояла под желобом. Он мыл но-ги, аккуратно вытирал их, обувал, зашнуровывал, и Лидия поняла: Москаленко собирается идти к столу. Он принес в сумке новые ботинки, потому что сидеть за столом в босоножках считал для себя неприличным. Сложным кружным путем они шли, шли и пришли друг к другу – Клара и Москаленко – и, соединившись в Лидином мозгу в некий тезис, объяснили ей наконец причудливую природу ее слез. «Так вот в чем дело, – подумала она. – Вот в чем дело».

Она давно, тысячу, миллион лет не встречалась с людьми просто так, потому что ей этого хотелось. К ней нельзя было прийти в дом запросто, и она не ходила запросто к другим. Уже много лет связи с людьми подчинялись закону разного диаметра. Так сформулировал его Лева. Люди перестали сочетаться в жизни Лидии по законам дружбы, симпатии или там чудаче-ства, почему бы и нет? Как-то так случалось, что с А можно было встретиться только в отсутствие В. Что С на дух не выносил Д, и об этом надо было помнить, «чтоб не лажануться». Что М и Н – враги со стороны начальников. Надо было помнить, как «Отче наш», что при X нельзя говорить о культе личности – будет скандал, а при У – о евреях. Что У не ест курицу и вообще всякую птицу, а 2 ест только ее, родимую.

Они с Левой любили потешаться на тему, как хорошо было раньше у дворян: приемные дни, визитные карточки, никакой «гостевой» агрессии. Почему-то не думалось о том, что, заведись такой порядок, никто ни к кому уже не пошел бы, потому что у такого приема нет режиссуры. Нет Лидии с ее феноменальной памятью на сочетания. Она просто гроссмейстер закона разного диаметра. С ней не пропадешь, она и соберет кого надо, и разговор будет вести тот, что для всех приемлем, и еду подаст соответственно истории болезни. Лидия гордилась своей тонкостью в этом вопросе, а сейчас вдруг, глядя на омывающего ноги Москаленко, она подумала: ее уже нет, так она истончилась в дипломатии. Она, как Клара, будто бы живет, а на самом деле мертвая. Она забыла напрочь, что такое люди во плоти. Просто люди – веселые, грустные, пьющие, трезвенники, с прошлым и с будущим, и без того, и без другого, просто люди. Человеки… «Чушь! – едва не крикнула Лидия. – Чушь! Неужели я хотела бы, чтобы у меня в ванне мыли ноги мои гости? И чтоб вот так, как Дуська, кто-то пьяный спал у меня на кровати!..» – «Члени! Члени! – это пресловутый внутренний голос уже начал над ней изгаляться. – Члени по законам диаметра – и всех в шею, всех! Здесь всех надо в шею! Тут никто ни с кем не сочетается». – «Верно, – отвечала себе же Лидия. – Абсолютно верно. Эта Манина всегдашняя бестактность, не думать о нюансах. А ими перепутана жизнь, ими мы прикованы, как цепью». – «А Мане на это наплевать», – сказал голос.

«Посмотрим, чем кончится», – парировала Лидия. Она уже не всхлипывала, но была у нее внутри болючая точка, к которой нельзя было прикоснуться. Надо было очень осторожно, обходя, думать, чтобы не наткнуться, не потревожить ее.

Сергей посчитал: за стол сели тридцать четыре человека. Оставшиеся тарелки, вилки, рюмки выставили на высокую табуретку близ стола: вдруг придет кто-то. Сели свободно, прямо с локтями. Маню усадили с торца, на стул с высокой резной спинкой. Так сообразила Женя. Это она в нехитрой Маниной мебели углядела этот антикварный стул, даже прикинула, сколько он в приведенном в божеский вид состоянии мог бы стоить в московском магазине. Откуда ей было знать, что последние тридцать лет стул служил местом для умывальника и кривой ржавый гвоздь из его спинки Маня вынула и спрятала, чтоб потом всунуть обратно. Лучшего приспособления для этого стула она не видела. Сейчас же умывальник был прибит к сараю – ближе к ведрам с водой. Но Женя этого не знала, а решила, что стул самый что ни на есть королевский. (А может, такой перевертыш был предопределен свыше как знак того, что все в нашем мире слегка покачнулось и не разберешь, что есть что, что стул, а что умывальник?)

Маня незаметно хмыкнула, но на стул села, сразу вспомнив, что он до крайности неудобен: колюч и жесток, но тут же сообразила, как хорошо, что на таком уродище будет сидеть сама, а не кто-нибудь из гостей. Но как бы ни было ей неловко и неудобно, а выглядела она на этом стуле значительно и именинно. Что опять же смешно, если подумать.

Надо сказать, что распределение мест за столом Женя сразу взяла в свои руки, как только увидела, что во двор входит Иван Митрофанович. Тот пришел в полном соответствии с полученным указанием – с грамотой. Правда, в субботу он не смог проникнуть в главный сейф, где лежали свежие бланки, а вызывать для этого секретаршу не стал, самостоятельно решив, что это не тот случай. Поэтому он порылся на дне собственного ящика и нашел слегка пожелтевший бланк. На бланке была напечатана заглавная Ф. Видно, когда-то она предназначалась человеку на «Ф», но то ли он оказался недостоин грамоты, то ли заслуживал большего, но она осталась неиспользованной. Мане с этим явно повезло. Так считал Иван Митрофанович. Он бритвочкой соскреб оставшуюся букву, и ни один придира не мог бы найти следов. А то, что в лежалой грамоте не хватало праздничного блеска и хруста, так вот это уже точно формализм. В хрусте ли дело?

Короче, Иван Митрофанович во двор, а Женя за дело: как кого куда посадить. Маню – на умывальник, то есть на красивый стул, Ивана Митрофановича рядом с ней – на полумягкий, себя – рядом с Иваном Митрофановичем, напротив Ивана Митрофановича Лидию и брата Мани – оба солидные люди, рядом с собой Сергея, потом Егорова с супругой, дальше – значения не имело. Женя видела, неприхотливый Манин гость не сопротивляется и готов сесть на любое место. Попытку Москаленко придвинуть табуреточку к Маниному торцу она просто не заметила. А Москаленко уселся рядом с Ленчиком, считая, что в данном случае пока он на большую близость права не имеет.

Слово для тоста-доклада взял Иван Митрофанович. Если б не такой день, Маня сказала бы: «Митрофанович, сядь, Христа ради, и молчи». Но тут было нельзя. Поэтому Маня лопаткой нащупала гвоздевую дырочку в стуле, прижалась к ней покрепче и перестала слушать. Только видимый Иван Митрофанович был несколько лучше говорящего, но сути Маниного отношения это не меняло. Она люто ненавидела его, во всякий другой раз на порог бы не пустила, а тут из-за гостей сделала уступку. Как же погонишь, когда народу полон двор, да и эта баламутка Женя так ему обрадовалась, будто не Ваня безголовый пришел, а какой-то министр. «Что же это за зараза такая – чинопочитание, – подумала Маня, – если и москвички ведут себя, как идиотки, перед начальством».

Но тут надо остановиться.

Пока Иван Митрофанович говорит, вполне можно уйти в сторону, все равно ничего ни дельного, ни путного он не скажет. А вот история Маниного к нему отношения заслуживает рассказа, тем более что сейчас на своем стуле-умывальнике Маня думает именно об этом.